Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

испытывали разочарование оттого, что я не унижал себя взиманием платы с какой-нибудь мисс, страдающей ипохондрией, или со знатной вдовы, которую потрепала жизнь. Подагра, даже если она терзала ногу герцога, тщетно подкатывала к моей двери: я брался помочь лишь тем, кто вызывал во мне участие, и со временем, когда об этом сделалось известно, визитов стало меньше.

Однажды я верхом на лошади возвращался из предместья, где навещал пациента; его случай меня живо интересовал, и я прописал ему спокойную обстановку и чистый загородный воздух. Я как раз достиг местности неподалеку от Кенсингтона, где в просторных садах рос виноград, а значительный отрезок пути пролегал между кирпичными и каменными стенами, что ограждали несколько особняков с приусадебными участками. У противоположной стороны дороги находилась маленькая, захолустного вида гостиница, в которой я неоднократно останавливался прежде, и, придержав лошадь и спешившись, я решил немного отдохнуть и подкрепиться после утомительной верховой езды.

Я сидел в гостиной, потягивая вино с водой, целиком погруженный в размышления о собственных делах. В то утро я как раз получил письмо от матери, и вдобавок меня беспокоило крайне ненадежное состояние пациента, у которого я только что побывал.

Занятый своими мыслями, я не нуждался в том, чтобы коротать время, глазея по сторонам, – да и глазеть было не на что: хотя я сидел у растворенного окна, из него открывался вид лишь на голую, глухую, высокую кирпичную стену, окружавшую дом, который стоял по другую сторону дороги. Точнее говоря, я предположил, что она окружала какой-то дом, – ибо с того места, где я находился, не было видно даже верхушки печной трубы.

Впрочем, вскоре стук колес отвлек мое внимание от узора на обоях, который я безотчетно рассматривал, и, выглянув в окно, я увидел, как возле калитки в упомянутой мною выше кирпичной стене остановился симпатичный, но довольно скромный экипаж; почти тотчас калитка открылась и вновь закрылась, выпустив наружу двух человек, одетых в высшей степени необычно. Это были двое мужчин, один из них – явно джентльмен, другой же, судя по всему, состоял при нем в качестве слуги; но их одеяние вызвало во мне жгучее любопытство. Оба они с головы до пят были облачены в белое: верхнее платье, жилеты, панталоны, шляпы, туфли, не говоря уже о сорочках, – все это было настолько белым, насколько вообще возможно.

Пока я наблюдал эту странную картину, джентльмен скрылся в карете; но, несмотря на это, возница и пальцем не шевельнул, чтобы она тронулась с места, и слуга не покинул свой пост у дверцы экипажа. Однако спустя минут пятнадцать он закрыл ее и опять проник за ограду, так же аккуратно затворив за собой калитку. Затем карета не спеша покатила вперед – но почти сразу резко остановилась, дверца распахнулась, какой-то джентльмен выпрыгнул наружу и, подойдя к стене, громко постучал в калитку.

Делая это, он торопливо обернулся и, прежде чем ему открыли, попытался, как мне показалось, укрыться за каменной оградой, чтобы его не было видно изнутри. Можете представить себе, как я был изумлен, когда узнал в этом джентльмене того, кто всего лишь несколько минут назад нырнул в карету одетым в белое, – поскольку теперь он был облачен в платье с плеча Эреба. Покуда я дивился этой странной метаморфозе, калитка в стене отворилась и джентльмен в черном, дав на ходу несколько наставлений слуге, снова запрыгнул в карету, и та стремглав умчалась в направлении Лондона.

Любопытство мое было возбуждено до крайности; и, стоя на крыльце гостиницы и готовясь вновь усесться в седло, я спросил хозяина, что ему известно о людях из дома напротив.

– Тут вот какое дело, сэр, – ответил он, с любопытством поглядывая на глухую стену. – Они живут там около полугода, и, полагаю, за это время я узнал о них не больше, чем знаете вы. Сдается мне, что все они, включая слуг, иностранцы, и мы все, кто ни есть в округе, зовем их промеж себя «чудиками в белом».

– Как? Они что, всегда носят такие причудливые одежды?

– Всегда, сэр, – разве что, когда пожилой джентльмен выходит через калитку наружу, он переодевается в карете в черное платье, а когда возвращается, вновь снимает его и оставляет в экипаже.

– А почему бы, скажите на милость, ему не переодеться в доме?

– О, вот чего не знаю, того не знаю, сэр! Но всякий раз происходит то, что вы только что видели сами. Возница, и лошади, и что бы то ни было еще, что не белого цвета, никогда не проходят за ограду; и разве после всего этого они – не чудики?

– Да, похоже, что так оно и есть; но не хотите ли вы сказать, что всё находящееся по ту сторону садовой ограды – белого цвета? Ей-богу, вы, должно быть, слегка преувеличиваете!

– Ничуть, сэр! Возница, который не очень складно говорит по-английски, иногда заходит сюда пропустить стаканчик. Сам-то он в доме не живет и большую часть времени шатается без дела. Так вот, он мне как-то рассказывал, что все предметы во всех комнатах этого дома – от чердака до гостиной – белые; а что и снаружи все белое – в этом я могу поклясться, поскольку видел это собственными глазами, – и уверяю вас, более странного зрелища еще никому не доводилось наблюдать.

– Как же вам удалось проникнуть в этот зачарованный замок?

– Я не проникал туда, сэр, я лишь оглядывал сад и дом снаружи, с того места, откуда вы и сами сможете все это увидеть, ежели захотите. Когда эти люди только-только там появились, старый Мэт, сторож и звонарь здешней церкви, стал рассказывать о странностях, которые наблюдал с колокольни; и как-то раз любопытство толкнуло меня пойти туда и глянуть на все своими глазами. В жизни не слыхал о таких диковинах! Неудивительно, что их прозвали чудиками в белом.

– Что ж, вы разожгли любопытство и во мне, – сказал я, усевшись верхом, – и, если будет время, я непременно побываю на колокольне старого Мэта, когда в следующий раз поеду этой дорогой.

Даже самому себе я не смог бы объяснить, отчего эти таинственные люди произвели на меня столь сильное впечатление; в следующие два дня ничто другое почти не занимало мои мысли. Я исполнял свои обязанности рассеянно, непрестанно размышляя об одном и том же: я пытался разгадать, почему в доме того иностранного джентльмена в ходу лишь один цвет. Кто составлял его домашний круг? Была ли у него семья? И существовало ли какое-то объяснение его эксцентричности, кроме умопомешательства, на котором настаивал хозяин гостиницы? Так уж случилось, что в пору ученичества я увлекался изучением умственных расстройств, и теперь во мне проснулся живой интерес к наблюдению новой разновидности сумасшествия – если это действительно было сумасшествие.

Наконец пришел день, когда, возвращаясь в город после очередного визита к своему пациенту, обосновавшемуся в предместье, я спешился возле гостиницы и попросил хозяина на время поставить мою лошадь в конюшню.

– Я собираюсь глянуть на ваш дом умалишенных, – сказал я. – Как думаете, Мэт где-то неподалеку?

– Да, доктор, не более получаса назад я видел его за работой на кладбище; как бы то ни было, он не мог уйти дальше своей лачуги, что у самой кладбищенской ограды.

Церковь представляла собой обветшалое, увитое плющом здание с квадратной нормандской колокольней, вокруг которого виднелось множество старых могильных камней, серых и поросших травой. Эго были типично сельская церковь и сельское кладбище; обнаруживая подобное так близко к границам большого города, диву даешься – покуда не вспоминаешь, как этот большой город год за годом наползает на сельскую местность, постепенно одевая в камень и бетон приземистые скопления деревенских домиков и поглощая акр за акром зеленые луга и колосящиеся нивы. Старый Мэт сидел среди могил, на одном из надгробных камней, и соскребал мох с покосившейся плиты, надпись на которой, хотя и сделанная на оловянной табличке, была покрыта зелеными, скользкими на вид наростами.

– Добрый день, приятель, бог в помощь! – приветствовал я его. – Можно подумать, что этот камень настолько стар, что ныне живущие уже совершенно позабыли о своей утрате. Но,