Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

надеясь на лоне могущественной природы вернуть себе утраченные мощь и бодрость. И вот однажды отдыхал он после травли зверя под дубом в лесу, как вдруг заметил в древесной кроне удивительную птицу, какую не случалось ему видеть никогда прежде. Он тихо натянул лук, но не успела стрела слететь с тетивы, как орел – ибо именно на орла походила более всего таинственная птица – взмыл с ветви в небеса и, спасаясь от стрелы, уронил к ногам Вальтера какой-то розовый корень. Вальтер поднял его с земли; впервые попалось ему столь странное растение, хотя местные травы и коренья знал он хорошо. От корня исходил чудесный, чарующий аромат, который вызывал непреодолимое желание попробовать корень на вкус; но он оказался куда более горьким, чем даже полынь, и наполнил его уста желчью; в ярости от того, что обманулся в своих ожиданиях, отбросил Вальтер загадочный корень. Подобно многим из тех, кто ныне проливает слезы, столкнувшись с жестоким обманом, но в далеком будущем станет благословлять горькое открытие, Вальтер также неустанно восхвалял бы полынный корень, если бы ему открылась его чудесная сила – способность сроком в один день противостоять фиалковому дыханию кровопийцы.

Вновь разделив вечером ложе с Брунгильдой, Вальтер более не ощутил колдовского воздействия ее благоуханных уст и впервые за долгое время смежил очи, заснув естественным сном. Но не успел он предаться сновидениям, как резкая боль заставила его внезапно пробудиться и в свете ночной лампады его обретавшему ясность взору предстало зрелище, от которого у него на миг помрачился рассудок: Брунгильда, приникнув устами к его груди, пила теплую кровь. У Вальтера невольно вырвался крик ужаса, заставивший Брунгильду отпрянуть: кровь все еще пятнала ее уста, все еще сочилась по его пронзенной груди.

– Чудовище, – возопил он, бросаясь с ложа, – вот как ты меня любишь?!

– Так любят мертвые, – холодно ответствовала она.

– Кровавое чудовище, – продолжал Вальтер, – завеса слепоты спала с глаз моих: ты – тот адский дух, что погубил моих собственных детей и детей моих подданных!

Брунгильда поднялась с ложа и, вперив в него хладный неподвижный взор, словно приковавший его к полу, так что он не мог сдвинуться с места, промолвила:

– Не я убила их; мне пришлось выпить из них по капле жизнь, дабы удовлетворить твое безумное желание; тем, что я похитила у них, насладился ты, это ты убийца.

Грозные тени ее жертв повторили эти ужасные речи в воображении Вальтера: от страха язык у него прилип к гортани.

– Что же ты дрожишь, как испуганный мальчишка? – продолжала она равнодушно, но каждое слово ее обдавало могильным холодом. – Ты нашел в себе мужество полюбить мертвую, привлечь к себе на ложе обитательницу могилы, возжелать той, что уже тронута разложением, а сейчас плачешь из-за каких-то человеческих жизней? Они листья, древесные листья, унесенные бурей, и ничего более. Довольно, будь же мужчиной! Насладись по крайней мере плодами совершенного тобою святотатства!

С этими словами простерла Брунгильда к нему руки, и это движение ужаснуло его более всего прежнего и вместе с тем оживило, избавив от оцепенения.

– Проклятая! – возопил он и бросился прочь из покоя.

Отныне постоянными спутниками Вальтера, пробудившегося от нечестивого сна, стали все ужасы, коими терзает грешника мстительная, неусыпная совесть. Он проклинал себя за то, что не поверил смутному слуху, переданному ему верной его старой кормилицей, за то, что отринул слух сей как порочащий возлюбленную и счел его злобной клеветой. Слишком поздно! Слишком поздно! Раскаяние, пожалуй, смиряет слабое, переменчивое сердце человека, но не безжалостную, неумолимую судьбу. С рассветом неизменно спешил Вальтер в горы, в свой уединенный замок, дабы не остаться с чудовищем под одной крышей, ибо теперь Брунгильда внушала ему больший ужас, нежели той ночью, когда он вызвал ее из могилы. Но все было тщетно. Пробуждаясь по утрам, он обнаруживал, что покоится в ее объятиях; ее длинные черные кудри обвивали его тело, словно видимые и невидимые окопы, аромат ее дыхания опьянял его чувства, вынуждая принимать ее ласки и отвечать на них, пока они не утоляли свою страсть: но потом волшебство рассеивалось, оставляя в душе его вдесятеро больший ужас. Целыми днями скитался он по горам, подобно сомнамбуле, а вечерами избирал своей опочивальней какую-нибудь скрытую от глаз пещеру. Но все было тщетно. По утрам пробуждался он в объятиях Брунгильды, и все шло привычным чередом. Даже если бы он устроил свой ночной покой в самом средоточии земного ядра, даже если бы окружил свое ложе горными цепями, даже если бы затаился на дне океана, все равно утром он обнаружил бы, что покоится в объятиях Брунгильды, ибо, вызвав ее из могилы, он навеки привязал ее к себе, и никакая земная сила не могла отныне отдалить ее от него. Борясь с безумием, постепенно овладевавшим его душой, тихо и бездумно устремив взор в глубины своего сердца, где теперь гнездились призраки, с рассвета до заката таился он в лесной чаще, куда тени не пропускают солнечный свет. Но когда день угасал на западе, лесная сень погружалась в ночной мрак, а вместе с утомлением и мыслью о близком сне и ужасном пробуждении от оного его сердце вновь охватывал страх, он устремлялся на гребни гор, не столь густо поросшие лесом.

Однажды разыгралась неукротимая осенняя буря, разметав облака на небе и вихрем подняв осыпавшиеся увядшие листья на земле, нарисовав пред взором Вальтера мрачные, зловещие картины бренности и разрушения; вершины дубов стонали и скрипели, словно дав приют разгневанному духу; в тени скал буря сетовала, точно несчастная жертва, попавшая в руки убийц, а охотившийся филин вторил своим тоскливым уханьем завыванию ветра, будто насмехаясь над погибавшей природой. Волосы Вальтера взметнулись на ветру над его плечами, словно прикованные змеи, что стремятся освободиться; все его чувства болезненно обострились и только ждали того мига, когда безраздельно предадут ужасу eго душу. В облаках мерещились ему тени убитых, в вое ветра слышались их жалобы, в хладном дуновении бури ощущал он лобзания чудовища, в уханье филина различал ее голос, в кружившейся вихрем палой листве обонял тлен и разложение, из которого восстала Брунгильда.

– Убийца собственных детей! – в отчаянии возопил он, стремясь перекричать разгул стихий. – Супруг кровопийцы! Осквернитель святынь! Возлюбленный чудовищной грешницы!

Тут меж разорванными облаками тихо показалась на востоке луна, и это зрелище напомнило ему о предостережении волшебника: если когда-нибудь случится ему испытать отвращение к своей вновь восставшей из могилы возлюбленной, пусть он разыщет его в горах в полнолуние, на распутье трех дорог. Едва лишь забрезжила в душе его эта надежда, как он бросился к ближайшему жилью, вскочил на коня и опрометью поскакал к хорошо знакомому перекрестку.

Спокойно, словно безмятежным майским утром, нимало не испуганный обезумевшей бурей, восседал старец на межевом камне у распутья дорог и, казалось, поджидал Вальтера.

– Так, значит, ты пришел? – вопросил он задыхавшегося Вальтера, и тот, кинувшись к ногам волшебника, воскликнул:

– Спаси, спаси меня от чудовища, несущего смерть всему живому!

– Мне все ведомо, – ответствовал старец. – Теперь ты видишь, что надобно было послушаться моего предупреждения и не будить мертвецов?

– О, почему ограничился ты этим сухим предостережением? Если бы ты предсказал, что ожидает меня, если бы ты изобразил подробно все ужасы, что вместе с нею выйдут на свет из могилы!

– А разве в силах ты был внять иному голосу, кроме голоса твоей собственной бурной страсти? Разве ее пламенные призывы не замкнули мне уста, когда я хотел наставить и предостеречь тебя?

– Воистину, все так! Твои упреки справедливы; но к чему мне они ныне, когда я чаю одного лишь спасения?

– Что ж, будь по-твоему, – откликнулся старец. – Есть для тебя избавление, но оно сопряжено с ужасом, и для того, чтобы спастись, тебе потребуется все твое мужество.

– Назови же, назови его! Что может быть страшнее той муки, что я претерпеваю сейчас?