Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

Так постепенно пустел дворец, а вместе с ним и окружавшие его земли; теперь при господах оставались только слуги преклонных лет, одни лишь дряхлые старцы и их поседевшие спутницы неслышно крались вдоль стен в дворцовых залах и переходах. Так будет, когда незадолго до конца времен женское лоно перестанет плодоносить и последние жители земли поседеют и, не слыша юного смеха и не видя юных проказ, всей душой возжажду гибели. Вальтер не замечал, что вокруг него царит смерть, – ведь он возлежал в объятиях пламенной жизни. О, насколько же счастливее, чем прежде, был он теперь рядом с Брунгильдой! Все причуды и капризы, что некогда часто заставляли его избегать ее общества, ныне, казалось, были ею забыты; никогда более призрак ее гнева, прежде часто не пускавший его за порог ее опочивальни, не преграждал ему дорогу. Неизменно уступчивая, неизменно послушная его желаниям, теперь она любила более страстно, чем в былые дни их весны, – ибо в жилах ее горело пламя чужой, похищенной юности, а чувство стыдливости, присущее одному лишь человеку, в ее груди задушила смерть. Когда Вальтер вечером утомленно покоился в ее объятиях, она своим фиалковым дыханием навевала ему блаженные сновидения, представлявшиеся его спящему уму минутными или вечными, пока он не просыпался для новых наслаждений. Когда он днем делил ее общество, она рисовала его воображению совершенно вымышленный, блаженный, волшебный мир за гробом, предрекая, что теперь, после того как его верная любовь вновь пробудила ее к жизни, в этом мире они будут вечно принадлежать друг другу в нерасторжимом сладостном союзе. Околдованный ее чарами, как мог он заметить, что происходит вокруг? Однако это не укрылось от взора Брунгильды, и она в ярости глядела, как лишается источника своих жизненных сил. Вскоре рядом с нею не осталось никаких молодых людей, кроме Вальтера и пасынков, и их избрала она наконец своими жертвами.

Поначалу, вернувшись во дворец, она испытывала отвращение к детям соперницы, удалила их от себя и всецело поручила заботам тех, на чье попечение они были оставлены Свангильдой. Теперь же она сама стала смотреть за ними, приблизила их к себе и проводила с ними всякий день по многу часов. Эта перемена исторгала скорбные вздохи у престарелых прислужниц, коим были доверены дети, ибо они предугадывали печальную судьбу своих воспитанников; но что могли они противопоставить воле своей могущественной, безжалостной повелительницы? Вскоре Брунгильде удалось привязать к себе детей, которые, в отличие от прочих, не чувствовали в ее присутствии страха и ужаса и не избегали ее. Она неустанно играла с ними, была неизменно приветлива, никогда не бранила их и учила новым, на удивление веселым играм; а иногда рассказывала им сказки, то чарующие, то пугающие, но всегда чудесные и поражавшие воображение, ни чего подобного не слышали они от своих нянь. А когда дети уставали играть или слушать, она убаюкивала их у себя на груди. И чудодейственный сон уносил невинных дремлющих деток в невиданно роскошный сад, где соседствовали все цветы, от крохотной фиалки до высокого гелиотропа, выстроившиеся словно по росту, так что каждый превосходил своего ближайшего собрата и все они вместе образовывали лестницу в небеса, а по этой цветочной лестнице нисходили с небес ангелы в облике прекрасных мальчиков и девочек, в пурпуре и в лазури, с золотистыми крылышками; ангелы приносили спящим деткам сладко благоухавшие небесные хлебцы и фигурки, искусно вырезанные из драгоценных камней, и пели им мелодичные песни, а иногда и уводили с собой в небеса по раскачивавшейся цветочной лестнице, и солнце на глазах у детей превращалось в сверкавшую всеми цветами радуги бабочку, и они бросались ловить ее, а звезды преображались в светлячков, и дети играли с ними. Сны эти представлялись детям столь сладостными и блаженными, что вскоре они забыли обо всем на свете и желали лишь вновь уснуть на груди Брунгильды, ибо эти сказочные видения никогда не посещали их на привычном им ложе. Тем самым жаждали они приближения собственной смерти – но разве все мы, в сущности, не стремимся пламенно и страстно к тому, что сокращает дни наши на земле, то есть к жизненным наслаждениям? Дети Вальтера даже сами простирали руки навстречу собственной гибели, ибо она скрывалась под маской счастья – ведь, пока они упоенно предавались чудесным снам, Брунгильда пила их кровь. Пробуждаясь, они чувствовали только слабость и усталость, однако не было ни боли, ни следов на теле, которые выдали бы природу их недуга. Но силы их постепенно убывали, подобно ручью, день ото дня все более пересыхающему в летний зной; игры их делались все тише, громкий радостный смех сменялся задумчивой улыбкой, и дворцовые своды оглашали не их звучные голоса, а лишь едва слышный шепот. Ходившие за детьми няни отчаялись; они догадывались о причине детской хвори, но не смели сообщить о своих подозрениях отцу и обвинить при нем убийцу, к которой он по-прежнему пылал страстью. Вскоре дети обратились в бледные тени тех цветущих и бодрых созданий, коими были совсем недавно; под конец дыхание смерти развеяло и эти тени. Сначала умер мальчик, а спустя неделю за ним в могилу последовала и его сестра.

Утрата детей глубоко опечалила отца, ибо он, хотя и мало заботился о них при жизни, горячо их любил: лишь смерть заставила его, как это всегда бывает, осознать всю глубину своей любви. Однако Брунгильда принялась яростно бранить его, осуждая за подавленность и уныние.

– Почто оплакиваешь ты, – молвила она, – потерю этих детей? Неужели эти существа, еще не развившиеся в полную меру своих сил и способностей, способны были бы причинить боль твоему духу, уже достигшему совершенства, если бы ты не узнавал и не любил в них их мать? Значит, ты по-прежнему тоскуешь по ней? Или ты снова хочешь вернуться к ней оттого, что, пресытившись сладострастием, решил меня отринуть? Неужели ты сожалеешь об утрате этих детей, которые привязывали тебя к земле и к повседневным заботам и которые, если бы выросли, снова увлекли бы тебя во прах, над которым я, пришедшая из потустороннего мира, помогла тебе возвыситься? Или ум твой столь притупился, или твоя любовь ко мне столь угасла, или твоя вера в меня столь ослабла, что надежда обладать мною вечно более не волнует и не трогает тебя?

Так говорила Брунгильда – и впервые разгневалась на него и не пустила его на свой порог. Боязнь потерять ее, вызванная ее негодованием, осушила его слезы; Брунгильда простила его, утешила, и вскоре ее ласки и чарующие речи вновь увлекли Вальтера в водоворот пьянящих наслаждений, и так жизнь его текла, пока вплотную приблизившаяся гибель не открыла ему глаза.

Ни мальчиков, ни девочек, ни юношей, ни девиц не осталось более ни во дворце, ни в его окрестностях, ни даже в близлежащих деревнях; все, кого не поглотила земля, бежали. Кого же, как не самого Вальтера, могла избрать кровопийца своей жертвой, дабы утолить единственное вожделение, которое она еще испытывала? Она прекрасно сознавала, что и он тогда найдет свою гибель и вскоре навеки упокоится под тяжким покровом земли, внушающей живым неизбывный ужас; но неужели ее волновал его близкий уход? Нисколько – ведь священное чувство, что мы, смертные, именуем любовью и что связывает двоих, заставляя их делить наслаждение и боль, было ей незнакомо. Как только его поглотит могила, ничто более не помешает ей, подобно призраку, бродить по земле, околдовывать и губить мужчин, пока сама она не встретит конец свой вместе с породившей ее землею, – ибо такому ужасному закону неизменно следует судьба покойника, если смертный безрассудно пробудил его к жизни. Когда Вальтер, одурманенный ее фиалковым дыханием, покоился в ее объятиях, она приникала кровожадными устами к его груди, и вскоре его жизненные силы начали убывать, а его черные кудри присыпало пеплом седины. Вместе с его силами стала угасать и прежняя пламенная страсть к прекрасной Брунгильде, и теперь он зачастую проводил целые дни в своих охотничьих угодьях в погоне за зверем,