Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

Спустя несколько дней после того, как он поведал мне эту странную историю, Манвед исчез. Никто не знал наверняка, что с ним сталось.

Господин Бардозоский был уверен, что его унес дьявол, Анеля призналась мне, что во сне ей явилась мраморная дама, однако на сей раз в кринолине и с пышным шиньоном, и с самодовольной улыбкой объявила на безупречном французском: «Он мертв, я высосала его душу, и теперь могу немного повеселиться в вашем приветном мире».

Казачок Манведа уверял, будто у его господина открылось кровохарканье и он по совету окружного доктора уехал «в Неталию».

Анеля все глаза выплакала и согласилась выйти за другого. Однажды, когда она, окаменев от горя подобно Ниобе, недвижно сидела у себя в маленькой спаленке с белоснежными, как ландыш, занавесами, перед нею внезапно появился господин Мауриций Конопка, и, как ни странно, на сей раз она нисколько не испугалась. Он пролепетал нечто, что задумывалось как предложение руки и сердца, но больше напоминало лирическое стихотворение, а спустя месяц уже вел ее к алтарю. Свадьбу сыграли веселую, я сам вволю потанцевал.

Своего друга Манведа я неожиданно вновь встретил спустя несколько лет в Париже, в «Гранд-опера». Было это на представлении «Роберта-дьявола». Я вышел из зрительного зала, а на сцене Бертрам и Алиса еще боролись за душу главного героя. По выклику слуги в синей казацкой ливрее ко входу был подан закрытый экипаж, запряженный двумя горячими вороными, из-под копыт которых так и сыпались искры. Я остановился, и мимо меня прошла элегантная пара.

Это был Манвед, на его руку опиралась незнакомая дама.

Он был в черном, бледен как смерть, под его мрачными, горящими глазами залегли глубокие тени, прядь волос ниспадала на лоб. Дама была величественной и статной, я разглядел лишь ее прекрасный, благородный профиль и заметил белоснежное, без единой кровинки, лицо и мраморную шею, на которой выделялось золото рыжих локонов. Она была закутана в дорогую шаль, но, казалось, ей все-таки было холодно.

Взгляд Манведа скользнул по мне, словно по колонне или пустой стене. Он не узнал меня.

При сем случился один мой парижский приятель, художник, знавший всех красавиц.

– Кто это? – тихонько спросил я.

– Какая-то польская княгиня Тартаковская, – ответил тот.

За границей всех наших дам почитают княгинями, в особенности если они богаты и хороши собой. Я до сих пор не знаю, что приключилось тогда с моим другом Манведом: взаправду ли он лишился рассудка, дурачил ли всех нас или поведал мне истинную историю!

1875

Джулиан Готорн

(1846–1934)

Тайна Кена

Как-то раз прохладным осенним вечером, на исходе последнего октябрьского дня, довольно холодного для этого времени года, я решил зайти на час-другой к своему другу Кенингейлу. Он был художником, а также музыкантом-любителем и поэтом; при доме у него была великолепная студия, где он обыкновенно коротал вечера. В студии имелся похожий на пещеру камин, стилизованный под старомодный очаг усадьбы елизаветинской поры, и в нем, когда того требовала наружная прохлада, ярко полыхали сухие дрова. Было бы как нельзя более кстати, подумал я, зайти в такой вечер к моему другу, выкурить трубку и поболтать, сидя у камелька.

Нам уже очень давно не доводилось вот так запросто болтать друг с другом – по сути дела, с тех самых пор, как Кенингейл (или Кен, как звали его друзья) вернулся в прошлом году из Европы. Он заявлял тогда, что ездил за границу «в исследовательских целях», – чем вызывал у всех нас улыбку, ибо Кен, насколько мы его знали, менее всего был способен что-либо исследовать. Жизнерадостный юнец, веселый и общительный, он обладал блестящим и гибким умом и годовым доходом в двенадцать-пятнадцать тысяч долларов; умел петь, музицировать, марал на досуге бумагу и весьма недурно рисовал – некоторые его портретные наброски были отменно хороши для художника-самоучки; однако упорный, систематический труд был ему чужд. Выглядел он превосходно: изящно сложенный, энергичный, здоровый, с выразительным лбом и ясными, живыми глазами. Никто не удивился отъезду Кена в Европу, никто не сомневался, что он едет туда за развлечениями, и мало кто ожидал в скором времени вновь увидеть его в Нью-Йорке, – ибо он был одним из тех, кому Европа приходится по нраву. Итак, он уехал; и спустя несколько месяцев до нас дошел слух, что Кен обручился с красивой и богатой девушкой из Нью-Йорка, которую встретил в Лондоне. Вот практически и все, что мы слышали о нем до того момента, когда он – довольно скоро и неожиданно для всех нас – снова появился на Пятой авеню; Кен не дал никакого сколь-либо удовлетворительного ответа тем, кто желал узнать, отчего ему так быстро наскучил Старый Свет; все упоминания об объявленной помолвке он пресекал в столь категоричной форме, что становилось ясно: эта тема не подлежит обсуждению. Предполагали, что девушка нашла ему замену, но, с другой стороны, она вернулась домой вскоре после Кена, и, хотя ей не раз делали предложения руки и сердца, она и по сей день не замужем.

Каковы бы ни были истинные причины этого разрыва, окружающие скоро заметили, что Кен по возвращении утратил прежнюю беспечность и веселость; он выглядел мрачным, угрюмым, стремился к уединению, был сдержан и молчалив даже в присутствии своих ближайших друзей. Все говорило о том, что с ним что-то произошло или же он сам что-то совершил. Но что именно? Убил кого-то? Или сошелся с нигилистами? Или это было следствие неудачной любовной истории, которую он пережил? Некоторые уверяли, что уныние Кена не продлится долго. Однако к тому времени, о котором я рассказываю, его мрачность не только не рассеялась, а скорее усилилась и грозила стать постоянным свойством его натуры.

Хотя я дважды или трижды встречал Кена в клубе, в опере или на улице, мне до сих пор не представился случай возобновить наше знакомство. В былые времена между нами существовала более чем близкая дружба, и я полагал, что он не откажется вернуться к прежним отношениям. Но из-за происшедшей с ним перемены, о которой я так много слышал и которая не укрылась и от моих собственных глаз, я ожидал нынешнего вечера не только с радостью, но и с живительным любопытством. Дом Кена находится в двух или трех милях от основной части нью-йоркских жилых кварталов, и, пока я быстрым шагом приближался к нему в прозрачных сумерках, у меня было время перебрать в уме все то, что я знал о своем друге и что мог предполагать о его характере. В конце концов, не таилось ли в глубине его натуры, под покровом его всегдашнего жизнелюбия, нечто странное и обособленное, что могло в благоприятных обстоятельствах развиться в… во что? В тот момент, когда я задал себе этот вопрос, я достиг порога дома; минутой позже я с облегчением ощутил сердечное рукопожатие Кена и услышал приглашение войти, в котором сквозила неподдельная радость. Он втащил меня внутрь, принял у меня шляпу и трость и затем положил руку мне на плечо.

– Рад тебя видеть, – повторил он с необыкновенной серьезностью, – рад тебя видеть и заключить в объятия – и сегодня вечером больше, чем в какой-либо другой вечер года.

– Почему именно вечером?

– О, это не важно. Кстати, даже хорошо, что ты не сообщил мне о своем визите заранее: перефразируя поэта, неготовность – всё. Ну а теперь можно выпить по стаканчику виски с содовой и сделать несколько затяжек из трубки. Мне было бы страшно провести сегодняшний вечер в одиночестве.

– Это посреди такой-то роскоши? – удивился я, оглядывая пылающий камин, низкие дорогие кресла и прочее богатое и пышное убранство комнаты. – Думаю, даже осужденный на смерть убийца обрел бы здесь душевный покой.

– Возможно; однако на данный момент это не совсем моя роль. Но неужели ты забыл, что нынче за вечер? Сегодня – канун ноября, и, если верить преданиям, в эту ночь мертвые восстают из могил, а феи, домовые и прочие призрачные создания обладают большей свободой и могуществом, чем в любое другое время. Сразу