Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

– Та супчик куриный… – виновато ответил Юрка, помешивая в котелке ложкой. – Готов уже. Бери миску, подливай. Вон хлеб, лук, чеснок бери. Сальце есть.

Максимка только налил миску супа, и тут из лесу вышел Никодим. Уставился на мальчонку. С края поляны выскочил Демьян и так дал председателю по уху ладошкой, что тот аж скатился мордой вниз, к самым Максимкиным ногам. Председатель замычал и пустил струйку слюны. Юрка, не обращая внимания, продолжил прием пищи – видать, привык к дракам в казарме. В ветвях удивленно ухнула сова.

– Ну чаго, товарищ председатель, скушал? Кашу заварил – как теперь расхлебывать будешь?

– Че?.. – только и смог произнести Никодим.

– А вот че! – Демьян с удовольствием наподдал ему ногой по заднице, но больше бить не стал. – Давай оправдывайся, дурак. Будем думать, чего с вами робить.

Никодим кое-как поднялся, сел на зад. Поднял свою упавшую кубанку, водрузил на голову и с опаской глянул на знатка. Вздохнул горестно.

– Все уж понял, да?

– А то! Твои солдатики ужо все доложили по форме, считай.

– Курсанты они…

– Да хоть генералы, мне все одно. Давай кажи, на кой черт ты усю гэту байду выдумал.

– Я ж все ради них, дур старых… Ну чего им тут делать, в деревне этой? – Никодим махнул рукой в сторону Сычевичей и помассировал ушибленную голову. – Ох и больно ты мне по уху дал, зна́ток… Там у них в городе квартиры уже стоят, ждут не дождутся. С водопроводом, с канализацией нормальной! Пенсию на дом приносят! Все подруги рядом – вышла на лавочку и сиди себе болтай. Нет, они Дорофеевну все слушают… Ох, Дорофеевна же…

– А шо с ней? – вскинулся зна́ток.

– Да померла она… Час назад. Сердце не выдержало. Старенькая совсем была.

Максимка подумал, что сейчас Демьян опять ударит председателя, даже руку протянул, чтоб удержать. Но зна́ток только сжал крепко кулаки и сказал, пристально глядя на Никодима из-под кустистых бровей:

– Ты ж понимаешь, что на тебе грех?

– Он во всем виноват! – неожиданно отозвался Афоня из палатки.

Юрка согласно кивнул, не прекращая есть.

– А вы вообще замолкните, курокрады! Ну дык шо робить будем с тобой, Никодимка?

Никодим повесил голову. Сказал тихо:

– Моя вина, да… Дорофеевна мне как мамка была, не хотел я этого. Не думал, что ее так лошадь испугает. Я ж, понимаешь… Ради них все, клянусь! Вот хоть в КГБ меня сдай – не хотел я!

И председатель тихо, искренне заплакал. Все молчали, даже Юрка прекратил черпать ложкой в миске. Афоня глухо произнес из палатки:

– Слышь, дядька… Не хотели мы их насильно тащить, а то их бы всех инфаркт хватил. Прикладами их, шоль, из дому выгонять, як немчура? Еще огнеметы эти. По доброй воле хотели шоб. Им тут правда не жизнь. Пущай бы жили в городе, в палисадничках там ковырялись. Опять же хозяйство, а им некоторым уж под сотню.

Демьян достал из кармана предмет, найденный в тракторе, бросил тому самому мелкому Ваньке – тот как раз вернулся с лошадью и стоял, слушая разговор:

– Держи папиросы свои, потерял в кабине.

– Вы тогда и догадались? – спросил Максимка.

– Ну, скорее, убедился. Только ума не приложу, шо с гэтыми товарищами делать. В КГБ вас за шкирку, як вредителей и шпионов?

– Не надо… – сказал Ванька и, подумав, добавил: – Пожалуйста. У меня мамка болеет, не выдержит, если на дисбат залечу.

Никодим вновь вздохнул, комкая в руках кубанку. Демьян прищурился:

– В хороших квартирах, гришь, жить будут?

Лексевна стояла у окна, прижав к лицу ладони и глядя сквозь раздвинутые пальцы. По полю что-то бежало будто на четвереньках, быстро приближаясь.

– Марфа, гля, гэта шо? Нияк человек?

– Ну-ка отойди, погляжу.

Едва она это сказала, как стекло взорвалось сотней осколков – и как только не посекло? Тут же открылась печная заслонка, и по избе заметалось пламя – как живое. Катался огненный колобок, не поджигая, но стреляя во все стороны жгучими искрами. Сорвался с крюка ухват и поддел Лексевну под обширный зад. Колотились в ящике ножи да ложки, просясь наружу, хлопали ставни и тумбы, летало по избе полотенце, скручиваясь в жгут и хлеща во все стороны.

– Наружу, быстро! – сориентировалась Марфа, выгоняя кумушек. В сенях, провожая старух, полопались банки с закрутками на зиму. Огурцы да помидоры покатились за старухами следом до самого порога.

Снаружи и вовсе творилось какое-то светопреставление: на поле закладывал виражи трактор, гоняясь вперегонки со старой телегой без одного колеса. В телегу, конечно же, никто запряжен не был. Дымили трубы давно заброшенных изб, ведро само по себе вычерпывало из колодца воду и плескало на дорогу; трехлапый пес исступленно тявкал на электростолб, хлещущий во все стороны проводами.

– Батюшки-батюшки, да что же гэта!

– Ильинишна, гля, не твои куры-то?

По огороду внаглую бродили пестрые птицы, средь них гордо вышагивал петух. Лексевна почти ощутила, как последняя темная прядь под платком окрасилась в серый: все как одна куры были без голов. Обрубленными шеями они невозмутимо пытались склевать горох. Обезглавленный петух заквохтал не пойми чем, кое-как взлетел на конек крыши, загородив луну, и во все свое кровоточащее горло закукарекал.

Тем временем бежавшая через поле фигурка приблизилась; в ней Лексевна с изумлением признала председателя. Никодим – голый, в чем мать родила, исходил пеной и перебирал конечностями, как заправский скакун, а на шее у него, свесив ноги, сидело что-то маленькое, черненькое, покрытое шерстью…

– Сгинь! Сгинь, нечистый! – замахали юбками старухи. Но нечистый не сгинул. С веселым гиканьем он пришпорил Никодима своими мелкими острыми копытами, и тот поддал ходу, направляясь прямо на бабок. Паскудник правил «скакуном», тягая того за уши; у него самого головы не было – вместо нее торчал огромный выпученный глаз на тонкой ножке с пальцами заместо ресниц.

– Изыди! Слезь с него, бес! – голосила Агаповна, дальняя родственница председателя.

– Про-о-о-очь, старые! Про-о-о-очь отседа! Моя это деревня, моя! – завыл в ответ председатель. – Всех сгною, всех в Пекло заберу!

– Отче наш, иже еси… – залепетала Марфа.

– На-ка это выкуси! – ответил в рифму председатель, встал во весь рост и затряс, чем природа наградила. В глазах Никодима плескался ужас вперемешку со стыдом, красный он был как рак.

– У хату! Назад! У хату! Там иконы! – велела Лексевна, принявшая в отсутствие Дорофеевны командование на себя.

Бабки набились в темную хату, зажались в красный угол, без остановки крестились. Домашняя утварь не унималась, но кое-как удалось ее запереть в сенях;