Предназначение - Галина Дмитриевна Гончарова

Ее и оспа не одолеет, и чума ей не преграда! Кому беда, а ей так, вдохнуть да выдохнуть, и ребеночка она выносит, и сама выдержит, а от Бори далеко не отойдет. Чуяло сердце недоброе, пусть далеко пока, а только движется оно все ближе, идет…

Борис с женой и спорить не стал. И ему, поди, жену далеко от себя отпускать не хотелось.

А вот Аксинья сестру волновала сильно, выглядела она очень уж плохо, и глаза у нее больные были. И двигалась она так… Устя по своей жизни знала, по монастырю, так-то двигаются, когда болит все у тебя. Когда… избили.

Или того хуже – попросту силой взяли.

Но… она же ребеночка носит! Или?..

В том-то и беда дара Устиньиного, не мог он такие вещи ей показать. Беду она чуяла, зло чуяла, а вот новую жизнь, зарождающуюся… Добряна могла б помочь. Агафья?

Да, и прабабушка могла бы, да она сейчас из рощи не выходила, так им с Добряной обеим спокойнее было. А еще они себе учениц ожидали.

Верея…

Устинья и ее часто вспоминала. Измученную девочку с отчаянными глазами, которая все отдала, через себя перешагнула, но смогла, душой и посмертием оплатила для них обеих второй шанс.

Будет ли он для Вереи?

Не знала Устинья, но еще и ради той, неродившейся покамест, протянула руку Аксинье. Только вот Аксинье та рука была хуже крапивы.

– Ты!!! Чего тебе?!

– Никто о нашем разговоре не проведает.

Сколько Устинье сил пришлось приложить, чтобы Аксинья одна в коридоре оказалась? Чтобы Федор о том не узнал, да что Федор – Любава, змеища гнусная!

– Не узнает?..

– Асенька, много я говорить не могу, пара минут у меня есть. Помощь тебе надобна?

– Чем ты помочь мне сможешь? Муж во мне властен!

– Я тебя могу от него забрать, увезем далеко – не найдет тебя никто.

Аксинья дернулась, словно от удара хлыстом. А потом…

Ох и сладок же яд власти. С одной стороны – муж, нелюбимый, постылый, да, и грубый, и руки распускающий. С другой же…

Когда ребенок появится, совсем другое отношение будет к ней от людей окружающих! И в монастырь ее не отправят как бесплодную, и… и своего ро́дить получится, и наладится все со временем! Обязательно, так Любава говорила.

Это Устя свекровушке не верила, а Аксинья еще наивной была, не думала, что обманывают ее так нагло и подло.

А еще деньги, еще власть, еще терем царский… А когда убежит она, что у нее будет? Замуж не хочется ей, еще одного мужика грубого терпеть? Нет, ни к чему такое. Михайла один, а… он тут останется. С Устиньей рядом.

Ревность всколыхнулась, разум гневом залила:

– Близко ко мне не подходи, дрянь! Не сестра ты мне, видеть тебя не хочу! Ты во всем виновата, ТЫ!!!

А кто ж еще-то? Вот когда б Устя за царя замуж не вышла, Федор бы ее и взял себе. В постель, понятно, взял, не женой – полюбовницей! Ей бы все мучения доставались, Аксинье все почести, а как Борис помер бы, Федор царем стал, Аксинья – царицей, и всему этому Устинья свершиться помешала. Не врагиня ли?

Отшатнулась Устинья, ровно от удара, и Аксинья гордой лебедью мимо проплыла. Вот еще!

Не надобна ей от сестры никакая помощь! НЕ НАДОБНА!!!

И сестра ей такая тоже не нужна! Все у нее есть!

Устинья только головой покачала. А чем тут поможешь, что сделаешь?

Ничего…

Глава 5

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Мой ребенок.

Наш ребенок.

Я и Борис, мы оба соединились в этом крохотном существе. Ночью я просыпаюсь и кладу руку на живот и чувствую, как бьется сердечко нашего малыша. Или малышки – неважно. Я уже люблю свое дитя, так люблю, что даже страшно становится. В той черной жизни я месяца до третьего доходила, а такого не чуяла. Вообще не было ничего, ровно туман серый, и я в тумане, тону беспомощно. А сейчас все остро, ярко. Я знаю, Бог дал, и Бог взял, но я также понимаю, что, если меня лишат моего малыша, я сойду с ума.

Может, и в той, черной жизни я тоже была полубезумна?

Не знаю, не могу сказать точно. Если меня не лечили, не обливали ледяной водой, не пытались отпоить настоями, значит, я вела себя так, что казалась людям нормальной? Говорила, что ожидали, делала, что от меня требовалось?

Не знаю.

Наверное, тогда я не сошла с ума, потому что ничего-то у меня и не было. Только мечты, только взгляды и страдания. А в этой жизни я не просто счастлива, я так безумно и дико счастлива, что понимаю – ежели я сейчас очнусь в подвале, рядом с Вереей, я и на костер пойду, улыбаясь. Потому что это счастье есть в моей жизни.

И точно так же знаю: случись что с Боренькой или с ребенком нашим, я этого пережить не смогу. За ними последую, не задумаюсь. Может, даже сама с собой ничего делать не стану, полыхнет огонь и сожжет меня, вот и все, да и зачем мне жить без них?

Что я без них?

Пустота, вот и все. Бездонная черная пустота, и черный огонь в ней, огонь боли и мести, зажженный в той жизни. Пусть сейчас он не столь сильно обжигает, он есть, он горит, он тянет меня во тьму, и я послушно иду за ним. Ушла бы… Это Боря наполняет мою жизнь смыслом и светом.

Это он и наш ребенок дают мне возможность жить – и радоваться жизни. Не скалить зубы, ровно волчица раненая, не ненавидеть, а быть счастливой. По-настоящему счастливой, от того, что просыпаюсь рядом с любимым и вижу улыбку в его глазах. Или просто просыпаюсь – и он лежит рядом, и спит, тихо-тихо, и темные волосы его разметались по подушке.

Я плачу по ночам.

Плачу от счастья, плачу от страха, что оно может закончиться, плачу от ярости – еще живы те, кто может отнять у меня все и всех. Кажется, Боря это замечает, но молчит.

Он умный. Он отлично понимает, что не все так легко и просто, но не спрашивает. Знает: если бы это было возможно, я бы все сказала. Все-все.

Я молчу и плачу. Он тоже молчит. Просто утешает меня, если застает грустной, обнимает по ночам, шепчет всякую ерунду, старается порадовать, приносит цветы и сладости,