Предназначение - Галина Дмитриевна Гончарова

нескольких людей моих, о которых тебе неведомо. Постепенно от меня кусочки отрывают, не знаю кто, а только на том не остановятся. Как меня свалят, так и тебя из палат царских попросят, и будешь ты с Аксиньей век вековать в тайге, на горе!

– Не хочу.

– И я не хочу. А Борька к тому ведет…

– И что ты предлагаешь, матушка?

– Убить его. Вот и все.

Федора предложение не ужаснуло, не вскинулся он с криком: «Братоубийство!», не ощутил себя Каином. Он и Бориса-то братом не видел, скорее соперником за наследство отцовское.

– Как, матушка?

– Уже пробовали. – Любава поморщилась: признаваться неохота было. – Не вышло ничего.

И про Данилу не созналась она, хоть и догадывалась о причине смерти его. Когда Данила узнал, что собираются в Россе на волю заразу выпустить, он и возмутился. Отказался, тем и приговор себе подписал.

Кто б его опосля такого в живых оставил? Уж точно не Орден! В таких вещах либо ты со всеми общей тайной, общей грязью повязан, либо тебя под камушком положат, потому как одно слово, и… узнай люди росские, кто на них заразу напустил, они же в клочья порвут! И кто хочешь порвет…

Отказался?

Тут тебе и конец пришел, боярин…

Любава на все согласилась, ей плевать было, сколько черни помрет, когда она за то на престол сядет. Ладно, Федор, да разве важно это?

Данила порядочнее оказался. Она про то догадывалась, но точно не знала, да и не хотела. К чему? Она ведь брата любила, как могла, а мстить за него ей сейчас не надобно.

– Не вышло?

– Неважно это сейчас, – остановила Любава сыночка. – О другом подумай. Сейчас по Ладоге в город корабли поднимаются, на них верные нам люди, их Руди привел.

– Так…

– Как придут они, дадут мне знак, тогда мы помочь должны будем магистру де Туру. Его надобно будет в палаты царские впустить… чтобы Бориса убили.

– Я и сам могу.

– Можешь, да ни к чему тебе такое.

Федор глазами сверкнул:

– К чему! Сам хочу! На ее глазах, чтобы видела, чтобы помнила…

– Ребенка потеряла, сама от кровопотери умерла, так, что ли?

Федор как стоял, так рот и открыл, сильно окуня напоминая. И глаза глупые хлопают.

– А… и так бывает?

– Еще как будет. От такого и здоровому поплохеет, а Устинья все ж ребенка носит. Вот и скинет его на руках у тебя…

– Моего ро́дит, я ей сделаю.

Любава только глаза закатила. И продолжила далее в разум к Федору, как в стену глухую, стучаться. Хоть как…

Хоть что…

На том и сговорились.

В названное время отвлечет Федор Устинью, к сестре ее позовет, скажет, Аксинье плохо. Борис один останется, к нему убийцы придут. Спервоначала государя убьют, потом тех вырежут, кто ему особо верен, а с рассветом объявлено будет, что государь ночью от приступа сердечного умер, жена его от горя ребеночка скинула, в монастырь собирается, а Федора – на царство.

На одну Ладогу пришедших рыцарей хватит, а остальная Росса… Да кому какая разница, кто там на троне? Не давили б налогами да пошлинами, а как царя зовут, то-то крестьянам разница! Росла бы репа лучше…

Федор слушал, кивал, соглашался – и думать не думал, что подслушивают их разговор… Впрочем, только Варвара одна. Михайла самое важное для себя услышал, ухмыльнулся, рукой махнул:

Когда так…

Получит он свою красавицу! Свою любимую, радость свою… обязательно получит. Скоро уже.

А ребенок… так и что? Михайла, чай, не Федор, подождет он немного, зато потом Устинья и благодарна будет, что спасет их обоих Михайла, и щенком ее хорошо держать можно будет. Бабы – они детей своих любят, пригрози, что на воспитание кому отдаст, – все сделает, чтобы чадушка не лишиться. Осталось момент угадать, ну так…

Говорите, магистр де Тур?

Корабли вверх по Ладоге поднимутся?

Благодарствую, дальше я и сам все узнаю.

А еще…

Недооценил Михайла силу желания Федькиного, да и как оценить такое-то? Это ж безумие, одержимость, иначе и не назвать! А потом им с Устей нельзя будет в Россе оставаться, надобно будет в другую страну уезжать. А для того и еще кое-чего предпринять надобно.

Подумал Михайла еще немного, да и отправился к иноземцам. И среди них честные люди есть, только мало их. Ничего, он и не такую редкость разыскать может!

* * *

Рудольфус Истерман на Россу смотрел едва ли не с умилением. Вот не думал, не гадал, а соскучился. Действительно соскучился.

Сам не понял как, а страна эта ему в сердце вросла. Вроде и не такая она, как родной Лемберг, слишком вольная, дикая, сильная, а все ж везде без нее плохо. Приспособиться можно, стерпеть, пережить – любить так уж не получится. Понял Руди, что любит эту страну, и за то ее еще больше возненавидел.

Как так-то?! Как ему эти ели и березы в сердце влезли, как снежные поляны ему милы стали? Рыцари морщатся, в плащи теплые кутаются, Руди на палубе стоит, на берега, мимо проплывающие, смотрит, радуется. Холод?

Да какой это холод, вот зимой, когда птицы на лету замерзают и падают, – то холод.

Еще и магистр с дружком своим… Дэни все же попробовал Руди глазки построить, магистр его за этим занятием застал, и они вначале шумно ссорились, а потом каждую ночь мирились… днем не могли! А Руди как спать?

Влюбленным-то он не мешал, а вот они ему, своими стонами и признаниями, так очень даже. Ну и обидно было. Данила-то никогда б на такое не согласился, а могли они быть счастливы, почему нет?

Теперь уж не получится. И это было обидно и больно.

Росса…

Вскорости Любаву он увидит, Федора…

Вспомнил их Руди, поморщился, магистр это заметил.

– Выпьешь, Руди?

– С радостью, Леон.

От хорошего вина Руди не отказывался никогда. Да и что ему то вино, привык он пьянствовать, только в этот раз то ли вино было не слишком хорошим, то ли подмешали в него что, сидел он за столом да и рассказывал магистру о своем, о наболевшем:

– Я в-дь любил е-го… по-наст-ячему!

– А он тебя?

– Н-ет. Даже и не зн-л, что так… я с его сет… сит… с Любкой спал!

– Любкой?

– Щас ц-рица она! А была Любка! Стерва!

Магистр еще вина другу подлил, посочувствовал. С бабами вообще тяжело, капризы их, истерики, склоки… Ну их! Без них куда как легче живется, жаль, самим мужикам рожать не получается!

Не просто так он вина подлил, магистр