Самый опасный человек Японии - Александр Накул

— Не совсем. Его тело. Климат у нас позволяет большую часть года вообще раздетыми ходить. Но японцы так и не стали древними греками. Для нашего чопорного Дальнего Востока по-другому и быть не может. Одежда у нас до сих пор определяет человека. Даже на старинных гравюрах очень легко опознать кто чем занимается, потому что даже жёны купцов одеты не так, как жёны самураев.

— То, что штатский называет однообразием, — заметил полковник, — военный назовёт униформой.

— По-моему, это просто художественное упрощение, — продолжал Кимитакэ, — во многих странах особыми указами нормировались одежда и причёски — и всегда, конечно, находились люди вроде моего одноклассника Сатотакэ Юкио, которые находили способ это ограничение обходить.

— Ну или просто разнообразить униформу, — добавил полковник, — это умеет, даже если не практикует, почти каждый выпускник кадетского училища. Хотя такого предмета среди занятий нет. Я даже больше скажу: некоторые только это и умеют.

— Даже в таком, казалось бы, телесном жанре, как порнография, — Кимитакэ сделал паузу, но возражений не было, и он продолжал: — Участники обычно одеты. На известной гравюре про сон жены рыбака без одежды изображены только осьминоги. Другие гравюры изображают страсть — но всё равно не изображают тело. Человек без одежды в нашей культуре — это ноль, что-то непонятное. Конечно, на старых гравюрах есть и голые люди, но художники даже не пытались сделать их специально привлекательными. Голыми рисуют посетителей в бане или грешников в аду. Конечно, сейчас эта традиция уже завершилась, старинные гравюры только подделывают. Но даже сейчас если японскому художнику нужно изобразить молодую невинную девушку, её просто наряжают в школьную форму.

— А что делают, если надо изобразить секс? — спросил полковник. — Простите, если ответ очевиден. Я просто не очень силён в современном искусстве. Примерно так же не силён, как не силён в искусстве древнем.

— Если нужно изобразить секс, то делают вид, что это студенческая униформа, — пояснил Кимитакэ. — Они же не так сильно отличаются. Всё это въелось в нас настолько глубоко, что актёры театра кабуки носят свою одежду даже в обыденной жизни. Страшно подумать, как это было при сёгунате. Захотелось глотнуть саке среди ночи — вот и топай где-то по грязи через весь город в наряде прекрасной Комати.

Кто-то может подумать, особенно девочки, что это забавно. Но об этом никто не мечтает.

Сейчас появился кинематограф — важнейшее из массовых искусств. Он доступен даже неграмотным. Никакая разведывательная служба не смогла бы приобрести американцам столько союзников, сколько создал Голливуд. К тому же и сам Голливуд создавался как золотая мечта, дешёвое и доступное утешение для собственного населения, истерзанного Великой депрессией.

А у нас есть великие режиссёры, есть очень интересные фильмы — но нет своего Голливуда.

Мы можем переспорить американских политиков. Это не так уж и сложно — американские политики обычно даже гордятся тем, что окончили только среднюю школу, а всё равно смогли стать большими людьми.

Но кто-нибудь задумывался — как там переспорить безграмотных вьетнамских крестьян? Они же видели собственными глазами, как хорошо живётся простым американским певцам и танцовщицам среди уютных небоскрёбов, занимательных неоновых реклам и очаровательных баров, где наливают, несмотря на сухой закон.

А что не увидят в японских фильмах? Что мы красиво маршируем и усердно работаем на военных заводах! Такое восхитит только столичного интеллигента. Крестьянин захочет смотреть голливудский фильм. Он же не хочет усердно работать на военном заводе.

Другая проблема — наши актёры не обнажаются в кадре. И дело даже не в том, что это вроде бы неприлично. Просто они, как и все наши значительные люди, к сожалению, или слишком худые, или заплыли жиром в ненужных местах. А в американских фильмах даже статисты великолепны, как античные Аполлоны. И все наши разговоры о том, что наша культура более интеллектуальная или более азиатская, что мы хотим приобщить к ней народы всех восьми сторон света, скорее, напоминает нам о том, что и сам интеллектуал в нашем представлении печален, слаб, уродлив, бледен, худосочен, плоский, жалкий, старообразный, тусклый, тонкий, с неважной конституцией. Или наоборот — свинообразен, пузат, похож на червяка, обросшего жиром, и со слабовольным обвисшим брюшком. Можно долго перечислять прилагательные, но суть ясна. Короче говоря, интеллектуал в народных глазах похож на несчастного монаха из какой-нибудь древней буддистской притчи. Такого монаха будешь жалеть и желать ему скорейшего благополучного перерождения. Но к такому монаху никогда не обратишься на улице за советом.

— Если требовать красивого тела от актёров, — это не станет проблемой, — заверил полковник. — Я с призывниками работал, опыт имеется. Нам понадобится не больше нескольких десятков человек — и где-то за год мы сможем привести их в превосходную форму. Давай, что у тебя дальше?

— Хорошо. Тогда я перехожу ко второй части. Теперь нам понадобится второе непереводимое слово, на этот раз из английского языка. Оно настолько непереводимо, что его почти всегда не знают иностранцы, пусть они даже овладели английским языком на уровне несравненного Окакуры Тэнсина и могут писать на нём академическую литературу. Даже британцам обычно это слово неизвестно. А вот американцы его знают почти все, от мала до велика. Это слово — кейфеб.

— Расскажи мне про него, — попросил Окава, — потому что я тоже его не слышал. Заодно покажи, как оно пишется. Этот американский английский — он же всё равно что китайский. Ни за что не догадаешься, как пишется слово, даже если хорошо его расслышал.

Кимитакэ взял кисточку, окунул в чернила (запах чернил был великолепен) и размашисто написал: Kayfabe. А затем продолжил:

— Это термин из реслинга. Как известно всем, кто это видел, реслинг — самое впечатляющее боевое искусство. Оно эффектнее карате, оно свирепее бокса, оно беспощаднее джиу-джитсу, оно понятно всем, в отличие от кэндо, оно ближе к телу, чем вообще любое фехтования. Там сходятся не просто спортсмены и профессионалы — там сражаются характеры, идеи, философии. И все эти достоинства держатся на одном: совершенно все бои в реслинге являются постановочными.

Внутренняя терминология реслинга так же загадочна для иностранцев, как внутренняя терминология кэндо. Ещё до появления слова «кейфеб» бойцы различали work — договорной матч, задуманное представление на публику, и shoot — «настоящий» поединок, где соперники сражаются до победы. Со временем обнаружилось, что публика любит work больше, чем shoot — ведь они пришли за зрелищем, а не за честной игрой.