Явье сердце, навья душа - Марго Арнелл

— Я улечу, — торопливо прошептал Финист, облизывая пересохшие губы, не обращая внимания на привкус крови на языке. — Навеки улечу, никогда меня больше не увидишь. Только Марью, прошу, не тронь.

И вроде бы Морана добилась желаемого — избавиться от него, но в черных глазах ее с новой силой заполыхала злость.

— Убить тебя намного проще, — процедила она.

Потянулась к нему — скрюченными, как птичьи лапы, пальцами, по которым уже вилась невидимая ниточка чар.

У Финиста оставался единственный шанс на спасение, а рядом не было Марьи, чтобы ему помочь. Но, однажды войдя в его жизнь, она словно заразила его своей отчаянностью, храбростью и внутренней силой. Морана уже разлучила Финиста с Марьей. Но его жизнь царице не получить.

Словно рассыпанные по полу бисерины, он собрал по крохам все свои силы. Они подчистую ушли на то, чтобы оборотиться — возможно, в последний раз. Финист взлетел почти вслепую, не видя ничего из-за застившей глаза алой пелены. Рванул к окну. Он готовился к новой порции боли: хоть и старался пролететь в самую сердцевину, знал, что крыльями острия игл и ножей заденет все равно.

Задел, и мир взорвался алыми сгустками. Но отчаянный, полный злобы крик Мораны — почти нечеловеческий крик — придал Финисту сил.

Раненый сокол летел в невинном голубом небе. Летел, пока не отказало крыло и пока весь мир не потонул в алом мареве.

Глава тридцать четвертая. Вешницы-сороки

Смотрела Мара на Баюна с Яснорадой, смотрела, а сама все пыталась понять, где тот порог, что отделяет когда-то незнакомца, ставшего вполне знакомым, от… друга. А после, по новой для себя традиции, старательно выводила догадки и суждения на восковую табличку.

Друзья проводили друг с другом немало времени — это первое, что она поняла. Что гусляр, который прежде, кажется, расставался с тем смешным рыжим мальчишкой лишь для игры на гуслях. Что Баюн с Яснорадой, неразлучных со дня своей встречи. Теперь с ними была и Мара. Третьей в дружбе стать можно — она спрашивала Анну Всеволодовну. Это в любви третий бывает помехой. Во всяком случае, так говорила княжна. А вот беседы, в Яви подслушанные, порой говорили об обратном… Путать себя Мара не стала — любовь ей пока была неинтересна. Вот освоит дружбу, тогда можно подумать и о любви.

Как ее путь с Яснорадой и Баюном закончится, она отыщет в Нави красавца-молодца, не хуже, чем гусляр Яснорады. А потом влюбит его в себя. Настойчивости Маре — урожденной зиме — хватит с лихвой. Терпения тоже. Сколь зиму не прогоняй ярко горящим костром да растопленным очагом, она все равно возвращается. Сколько ни прячься от нее под мехами да пуховым одеялом, она настигнет тебя все равно. Вот и ее будущий возлюбленный… Хочет, не хочет, а влюбится.

Еще одно заключение: друзья нравились друг другу, и интересы порой делили на двоих. А порой, как и возлюбленные, были совершенно разными, словно из двух миров, из Яви и Нави. На этом моменте Мара запуталась и нацарапала на воске большой, выражающий всю степень ее замешательства, вопрос.

Значились в списке необходимых для дружбы элементов и ласковые прозвища. Ее-то Марушкой никто не спешил называть. Верно, не стала она еще Яснораде и Баюну другом, хотя столько времени с ними уже провела. А когда станет?

Не привыкшая скрывать свои намерения (в отличие от все разрастающихся мыслей), Мара о том спутников своих и спросила. Баюн поперхнулся, Яснорада рассмеялась растерянно и таким же растерянным взглядом обменялась с котом. Мялись они что-то, бормотали, но так и не дали Маре ясного ответа.

Ничего… Зима, как и девушка, из нее сотканная, умеет быть терпеливой.

***

Остров, устланный изумрудным ковром, шептал им голосами ветров, что запутались в листве сотен деревьев. Путь разношерстной (хотя из всех троих шерсть была только у Баюна) компании указывали навьи духи. Но недолго шли они по острову, со всех сторон окаймленному морем-океаном, прежде чем, сами того не ведая, привлекли внимание его обитателей.

Яснорада первой увидела черное облако на горизонте. Облако приближалось — неоднородное, слепленное из чего-то, с явными теперь просветами. Переплетение крыльев, узор из перьев — к ним летела стая небольших птиц. Хвост и крылья у них были черными, живот и плечи — белыми.

Яснорада нутром чувствовала: птицы эти непростые, да и остров Буян сам по себе непрост.

Дюжина белобоких птиц обернулась на лету женщинами в многослойных одеяниях — натянутых друг на друга юбках разной длины, с кривым, несимметричным срезом. Длинные рукава их причудливых темных нарядов напоминали крылья, волосы спадали на грудь нечесаными прядями. Молодых девушек среди оборотниц было немного, куда больше — старух. Тяжесть бремени, казалось, тянула к земле их худые тела со скрюченными, точно птичья лапка, пальцами. Горбов у них не было, но и статной осанкой похвастаться они не могли.

— Гляди-ка, кто к нам пожаловал… — цокнув языком, сказала одна.

— Кто вы такие? — настороженно спросил Баюн, взглядом выискивая в незнакомках приметы, что позволят понять, кто стоит перед ним.

Но когти железные, что прятались в пушистых перчатках, он все же высвободил.

— Вешницы мы, — осклабилась одна из них.

Услышав ответ, Яснорада беззвучно охнула. В Чуди времени даром она не теряла, и с помощью всезнающих духов Баюна и рассказов княжны Анны Всеволодовны старалась узнать как можно больше о нечисти, что населяла Навь. И о вешницах, сороках-оборотницах, она слышала.

У вешниц была дурная слава — они считались ведьмами-людоедками. Похищали детей из колыбелек несчастных явьих матерей или вовсе из их чрева. Говорят, люди Яви могли разглядеть их в ночи, а значит, от них защититься — в полете вешниц сопровождал едва заметный синий огонек. Вот только люди Яви редко вглядываются по ночам в небо. Наверное, им просто некогда на него смотреть.

— Вам нечего взять у нас, — стараясь говорить уверенно, заявила Яснорада. — В нас нет силы, что могла бы вас напитать.

Ей казалось, что глаза вешниц горят вечным неутолимым голодом. Или суеверный страх перед ними в том ее убедил?

— Верно, верно, — улыбнулась сорока-оборотница. Хоть и стара была, а зубы — тонкие, острые — сохранила. — Не наедимся мы досыта, так червячка заморим.

— Дольше шерсть выплевывать будете, — буркнул Баюн. Воинственно выставил когти вперед. — Ну