Последнее лето перед революцией - Анна Михайловна Пейчева

Французская послевоенная открытка, на которой запечатлен форт Во.

Битва за форт Во, июнь 1916 года. Фото предоставлено архивом департамента Мёз, регион Гранд-Эст, Франция.

Форт Во стал главной ареной боевых действий в Вердене в 1916 году.

Форт Во изнутри и снаружи (наши дни).

Осип Мандельштам. «Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем»67

Осип Эмильевич Мандельштам (25 лет).

Студент историко-филологического факультета Петербургского университета.

Крым. Коктебель.

Дача Максимилиана Волошина.

«Целую локоть загорелый

И лба кусочек восковой.

Я знаю, он остался белый

Под смуглой прядью золотой.

От бирюзового браслета

Еще белеет полоса.

Тавриды огненное лето

Творит такие чудеса». 68

Осип бредет по пустынному пляжу, морщась от тупой боли в ступнях. Проклятая галька! В этому году в Крыму всё не так. Весь июль Таврида69 окутана серыми, как грубое солдатское одеяло, облаками. Осип пишет Марине про огненное лето, твердит вполголоса свои романтические строчки, как заклинание, – но всё бесполезно. Чудо никак не может затвориться. Солнце где-то далеко, Марина где-то далеко, счастье где-то далеко.

Море сегодня опять неспокойное, предштормовое. Чёрные глубины тяжело вздыхают, обдают ноги Осипа серой пеной вперемешку со склизкими грязно-зелеными водорослями. В сумрачных волнах отражается настроение всех обитателей виллы Макса Волошина70.

А вот и сам хозяин – прислонился к деревянной колонне нижней веранды, вглядывается в свинцовую даль из-под нахмуренных бровей. Макс похож на Посейдона: густые непокорные кудри, перехваченные тонким полынным венком, бородища, необъятные плечи под простым парусиновым балахоном. Макс мощный, как «Коктебеля каменная грива», величественный, как «предгорий героические сны»71. С ним спокойно и хорошо. Дача Волошина – это Итака, где всегда ждут усталых одиссеев, измученных сциллами и харибдами жестокого литературного мира. Осип ежегодно отдыхал здесь душой и телом: днем впитывал щедрое феодосийское солнце, вечером взахлеб обсуждал с Максом поэзию и женщин, по утрам помогал его матери Елене Оттобальдовне накрывать большой стол – на вилле вечно было полно творческого народу, эдакий южный филиал петербургской «Бродячей собаки»72… Но в этом году в Крыму всё по-другому.

Все разговоры на вилле – вокруг войны. Вчера Макс, пересиливая злой ветер, грохотал:

«В осенний день по стынущим полянам

Дымящиеся водят борозды

Не пахари;

Не радуется ранам

Своим земля;

Не плуг вскопал следы;

Не семена пшеничного посева,

Не ток дождей в разъявшуюся новь, -

Но сталь и медь,

Живую плоть и кровь

Недобрый Сеятель

В годину Лжи и Гнева

Рукою щедрою посеял…

Бед

И ненависти колос,

Змеи плевел

Взойдут в полях безрадостных побед,

Где землю-мать

Жестокий сын прогневил»73.

Потом размахивал перед всеми хаотичным черновиком письма военному министру, гремел своими цитатами: «Это война не национальная, не освободительная… Это борьба нескольких государственно-промышленных осьминогов… Они совершают свои гнусные пищеварительные процессы, а им посылают отборных юношей… Идут на войну и святые и мученики. Но все это для того, чтобы стать желудочным соком в пищеварении осьминога… Я отказываюсь быть солдатом, как Европеец, как художник, как поэт…»74

Осипу потом не спалось – всю ночь вспоминал свой недавний разговор в петербургском (надо говорить «петроградском», но он все равно упрямо называл этот город Петербургом75) кафе «Ампир». Кажется, это был апрель? Осип тогда поневоле общался с мужем Марины – круг столичной богемы слишком узок, как туго затянутый галстук, везде встречаешь одних и тех же, и в «Амире», и в «Бродячей собаке», и в Коктебеле… Разумеется, они с Сережей Эфроном76 никогда не обсуждали Марину – и ее измену; оба были слишком интеллигенты и слишком нерешительны; Сережа делал вид, что ничего не знает о страстном романе Марины и Осипа, а Осип делал вид, что никакого романа-то и нет. Хотя порой ловил на себе отчаянный взгляд Эфрона, а сам едва сдерживал торжествующую ухмылку победившего примата и потом ругал себя за варварские эмоции, за древний, атавистический инстинкт, не достойный современного поэта-акмеиста77.

Итак, в тот приятный апрельский день они с Сережей сидели в кафе «Ампир» с двумя милыми барышнями – Елизаветой Яковлевной, сестрой Эфрона, и юной поэтессой Леной Тагер. Заказали по крепкому кофе. Лена сказала:

«– Говорят, Блок78 ушел на войну добровольцем…

– Не может быть! – срывается Елизавета Яковлевна. – Это было бы ужасно!

– Почему ужасно? – вдруг помрачнев, возражает ее брат. – Быть может, нам всем следует идти на войну?

– Я не вижу, кому это следует. Мне – не следует! – Мандельштам закидывает голову; сходство его с молодым петушком увеличивается. – Мой камень не для этой пращи. Я не готовился питаться кровью. Я не готовил себя на пушечное мясо. Война ведется помимо меня.

– Война проигрывается, – зловеще шепчет Елизавета Яковлевна. – Идти сейчас на фронт – безумие, бессмыслица…

– Война проигрывается, – повторяет Сергей. – Тем больше оснований нам идти на фронт…

– Как, Сережа! Ты пойдёшь защищать самодержавие?! – У Елизаветы Яковлевны даже слезы в голосе задрожали.

– Есть многое, помимо самодержавия, что я пойду защищать. Еще есть. Быть может, скоро не будет.

– Неудачные войны всегда ведут к переворотам, – заявила непреклонно Елизавета Яковлевна»79.

Десятого мая Сережа Эфрон ушел на фронт. Вольноопределяющимся первого разряда. Где он сейчас? Жив ли? Марина иногда получала от брошенного мужа нежные письма и писала ему сама – Осипу это было неприятно. Мандельштам никак не мог привыкнуть к ее переменчивым чувствам.

Как трудно было любить ее – неуловимую, дикую, яркую. Она была Психеей – олицетворением души и дыхания, бабочкой, девой с крыльями. Она ускользала из рук – но не из мыслей. Какой мучительный роман! Схлестнулись два поэтических таланта. Столкнулись два города. Ее Москва – его Петербург. Нежданные встречи – и внезапные бегства. Непредсказуемые, неуправляемые отношения. Похожие на… войну? Да, на войну – между мужчиной и женщиной. Кто кому сделает больнее. Как и в любой войне – здесь нет победителей, только проигравшие. Первая встреча уже подразумевала расставание; эти стихи Марина написала в самом начале отношений:

«Никто ничего не отнял.

Мне сладостно, что мы – врозь!

Целую Вас через сотни

Разъединяющих верст.

Я знаю, наш дар – неравен,

Мой голос впервые – тих.

Что Вам, молодой Державин,

Мой невоспитанный стих!..