Последнее лето перед революцией - Анна Михайловна Пейчева

Нежней и бесповоротней

Никто не глядел Вам вслед

Целую Вас – через сотни

Разъединяющих лет»80.

Саморазрушительные отношения; впрочем, только такие и могут быть в разгар войны, когда каждый новый день – хуже предыдущего.

Они с Мариной и сошлись-то из-за войны. А точнее, из-за общей ненависти к войне.

Это был литературный салон Михаила Кузмина – превеликого эстета с загадочными византийскими глазами, встречавшего гостей в шелковом кимоно. Петербург (да-да, Петроград), январь 1916-го. Приехали все, в том числе и Цветаева из Москвы. Первым выступал Осип со своим «Зверинцем», потрясшим собравшихся: «Он не скандировал, не произносил стихи, он пел как шаман, одержимый видениями. Мандельштам пел, не сдерживая сил, он вскрикивал на ударениях – и, вероятно, эти донельзя насыщенные, эти предельно эмоциональные стихи невозможно было бы донести до слушателей иными средствами… Не было в этих ямбах ни коварных тевтонов, ни наших непобедимых штыков и ядер, ни даже сверхсовременных, не вполне еще освоенных дирижаблей и цеппелинов. Поэт пропел о том, как вступают в битву лев, петух, орел. Не лев из зоопарка, не петух из курятника, а существа мистической силы – ведущие начала европейской истории в гриме геральдических зверей. Стихи были фантастичны, страшны, неотразимы»81.

«Германец выкормил орла,

И лев британцу покорился,

И галльский гребень появился

Из петушиного хохла…

Я палочку возьму сухую,

Огонь добуду из нее,

Пускай уходит в ночь глухую

Мной всполошенное зверье!

Петух и лев, широкохмурый

Орел и ласковый медведь —

Мы для войны построим клеть,

Звериные пригреем шкуры.

А я пою вино времен —

Источник речи италийской —

И в колыбели праарийской

Славянский и германский лен!..

В зверинце заперев зверей,

Мы успокоимся надолго,

И станет полноводней Волга,

И рейнская струя светлей». 82

Это было чрезвычайно дерзко. Но потом встала Цветаева и прочитала еще более вызывающие, эпатажные стихи, на грани с государственной изменой:

«И где возьму благоразумье:

«За око – око, кровь – за кровь», —

Германия – моё безумье!

Германия – моя любовь!

Ну, как же я тебя отвергну,

Мой столь гонимый Vаtеrlаnd83,

Где всё ещё по Кенигсбергу

Проходит узколицый Кант,

Где Фауста нового лелея

В другом забытом городке —

Geheimrath Goethe84 по аллее

Проходит с тросточкой в руке»85.

Остаток зимы и вся весна промелькнули в «безумьи и любви». После четырех месяцев метаний между Москвой и Петербургом Осип зачем-то поехал с Мариной в ее родной Александров Владимирской губернии: «Красные овраги, зеленые косогоры, с красными на них телятами. Городок в черемухе, в плетнях, в шинелях. Шестнадцатый год. Народ идет на войну»86.

Цветаева сама не своя, водит Мандельштама на кладбище, показывает ему проваленный склеп с из земли глядящими иконами, беседует с монашками, стыдится «стихов, вихров, окурков, обручального кольца, себя»87. Огороды, серые хаты, старухи в черном. В Александрове столичному поэту, городскому мальчику с музыкальными пальцами, совсем «не можется».

И вот оно – окончательное расставание, столь же мучительное, как и весь роман в целом:

«Словом, в одно – именно прекрасное! – утро к чаю вышел – готовый.

Ломая баранку, барственно:

– А когда у нас поезд?

– Поезд? У нас? Куда?

– В Крым. Необходимо сегодня же.

– Почему?

– Я-я-я здесь больше не могу. И вообще пора все это прекратить.

Зная отъезжающего, уговаривать не стала. Помогла собраться: бритва и пустая тетрадка, кажется…

– Марина Ивановна! (паровоз уже трогается) – я, наверное, глупость делаю! Мне здесь (иду вдоль движущихся колес), мне у вас было так, так… (вагон прибавляет ходу, прибавляю и я) – мне никогда ни с…

Бросив Мандельштама, бегу, опережая ход поезда и фразы. Конец платформы. Столб. Столбенею и я. Мимовые вагоны: не он, не он, – он. Машу – как вчера еще с ним солдатам. Машет. Не одной – двумя. Отмахивается! С паровозной гривой относимый крик:

– Мне так не хочется в Крым!»88

Глупо было, наверное, ехать после разрыва именно в Крым – ведь здесь всё напоминало о Цветаевой и Эфроне; в Коктебеле, на даче Волошина, Марина влюбилась в своего будущего мужа, когда тот притащил ей с побережья красивый камешек. Но, с другой стороны, только здесь Осипа могли по-настоящему понять и пожалеть. Елена Оттобальдовна, мать Макса, которую все обитатели виллы называли «Пра» – от слова «Праматерь», – участливо слушала стенания Мандельштама, подкармливала его дефицитной грудинкой и твердила, что всё обойдется. Если Волошин – Посейдон, то Елена Оттобальдовна, без сомнения, Рея89 – мать всех богов, богиня земли, неиссякаемый источник силы.

Именно матери не дают нам окончательно погрузиться в пучину безумия, думает Осип и вдруг понимает, как он соскучился по своей родной маме, Флоре Осиповне, которая ждет его в Петербурге. Мандельштам всегда чувствовал себя немного виноватым перед ней – за то, что не уделял ей должного внимания, не умел ответить ей столь же жаркой, жертвенной любовью, которой согревала его пассионарная и чувствительная пианистка Флора Осиповна.

Исправлюсь, решает Осип и поднимается по ступенькам к Максу. Тот еще больше хмурится и говорит: «А я уже хотел бежать тебя искать… Прости. У меня плохие новости». И подает Осипу телеграмму. Из Петербурга.

У мамы инсульт.

Нужно срочно к ней. Когда ближайший поезд?..

Долгая, мучительно долгая дорога…

Не успел попрощаться.

Не успел.

Эта вина навсегда.

Проклятый 1916 год. Год непоправимых потерь. Сколько еще таких впереди?

«Эта ночь непоправима,

А у вас еще светло.

У ворот Ерусалима

Солнце черное взошло.

Солнце желтое страшнее, —

Баю-баюшки-баю, —

В светлом храме иудеи

Хоронили мать мою». 90

Осип Мандельштам в 1908 году.

Марина Цветаева. Коктебель. 1911 г. (фото М. Волошина).

Марина Цветаева зимой 1917 года.

Рукопись стихотворения “Зверинец” Осипа Мандельштама.

Рукопись стихотворения Марины Цветаевой «Никто ничего не отнял…», посвященного Осипу Мандельштаму (1916 год).

Литературно-художественный музей Марины и Анастасии Цветаевых в их доме в Александрове Владимирской области.

Дом-музей Максимилиана Волошина в Крыму (2019 год).

Мандельштам в группе. Коктебель, 1919. Слева направо: неуст. лицо, Е.О. Волошина, неуст. лицо, М.С. Фельдштейн, М.А. Волошин, Л.Л.