Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Пела Аксинья Романовна. И голос-то у ней переменился. Куда девались ворчливые крикливые ноты, от которых бросало в дрожь даже Черню? Журчал, что таежный родничок, пробившийся сквозь мшарины дымчато-изумрудных мхов, узорами устилающих брусничные места, где каждое летичко хаживала с совком за ягодами.

Но с Шумейкой так и не помирилась. Не лежало к ней сердце. Особенно серчала она на нее, что она ровно присушила к себе Степана. Ночами, прислушиваясь, как сын миловался с молодой женой, так и кипела: «Замурдует, истинный бог!.. Как целуются, как целуются-то, а? Осподи! Вытрусит окаянная присуха всю силушку из мужика! И сам был смолоду такой же, да я ему укорот сделала: мужику надо не миловаться с бабой, а робить!»

Так от ночи к ночи накапливала злобу на сноху.

Утрами будила на заре. Чуть забрезжит сизоватый сумрак, как пора уже вставать.

– Милка! До коль спать будешь, фельдшерица! Проспишь все царство небесное!

– Зараз, мамо!

– Сама ты «зараза!» Сколько раз говорено: не суй мне «заразу»! Я, поди, чище тебя.

Как ни поясняла Шумейка, что в ее словах нет ничего обидного для Аксиньи Романовны, убедить старуху не могла.

– Милка, чугун ставь в печь, – как-то сказала Аксинья Романовна: сама возилась с Лешей.

Шумейка сперва храбро взялась за двухведерный пузатый чугун, но не осилила – от полу не оторвала.

– Не поднять!

– Да ты чо, хвороба? Ночью-то Степку до беспамятства устряпываешь, а на чугуне руки опустила? Ставь, говорят!

Пришлось Мелентине понатужиться, а чугун поставить.

На корове поссорились. Пеструшка была ведерницей. Таких коров на деревне было три: у Маремьяны Антоновны да еще у Анатолия Васильевича Ложечникова.

Послала Романовна Шумейку подоить Пеструшку, та и принесла ей неполное ведро. А вечером Пеструшка давала ведро с верхом.

– Ты чо, окаянная, аль выдоить не могла?

– Скико було, все выдоила.

– Скико! В ней не «скико», а ведро. Растирала вымя-то? Я ж те показывала, как подходить к Пеструшке! Ежлив не дается – песню мурлычь, да ласковую, нежную.

И пошла сама додаивать. Полчаса сидела под коровой, мурлыкала песенку: «Ой уты, ой уты, ой утятки маи-и…» Пеструшка, меланхолично нажевывая жвачку, слушала, смежив сладостно глаза. А молока так и не спустила. Ни капли. Тут-то и вскипела Аксинья Романовна. Испортила хохлушка корову! Ночью глаз не сомкнула, ждала утра.

Спозаранку вышла доить сама. Пеструшка, не допив хлебное пойло, лежала под навесом в прохладке. Аксинья Романовна огладила ее от шеи до объемистого брюха, вздымающегося, как мех в кузне, похлопала ладонью по стегну – вставай, мол, хозяйка пришла, но Пеструшка, лениво приподняв хвост, забросив его на задние ноги, никак не хотела встать. Романовна и так и сяк оглаживала ее и, вскипев, пнула ногой в брюхо.

Зло скосившись на хозяйку, мостящуюся на стульчике с эмалированным подойником, Пеструшка туго раздоилась, снова недодав молока.

Романовна побежала за бабкой Акимихой. Акимиха приплелась в ограду, ощупала подгрудок у коровы, приподняв веко, заглянула в глаз, пощелкала языком, понюхала метелку хвоста и – тоном прокурора:

– Изурочена.

У Романовны аж дух сперло.

– Полечи, Николаевна! Уважь, милая. Добром отплачу.

– Полечить не стать, да как бы костылем до неба не достать! Сын-то у те пред, парцеец, как лечить-то? Я слово – оно тут и отскочит.

Брызгаясь слюной, щеря белозубый еще рот, бабка Акимиха до того разошлась, подергивая по забывчивости хвост Пеструшки, что та, не выдержав такую издевку над ее хвостом, подняла ногу да как свистнет Акимиху что твой конь, так старушонка и покатилась, гремя языком проклятья. А тут еще на беду подоспел Черня, который, не разобрав, в чем дело, приняв стремительное падение бабки Акимихи за сигнал к действию, рыча, наметом кинулся на жертву и, вцепившись ей в воротник кофты, так полоснул, что от кофты полетели хлопья. И откуда взялась прыть у Акимихи!

– Цыц! Цыц! – вопила она истошным голосом.

Романовна утюжила Черню. Отбив руки, поспешила к Акимихе, пристроившейся на крыльце. Как же тут не разберет зло на Мелентину, из-за которой Пеструшка вроде сдурела?

В субботу из тайги пришел сам Егор Андреяныч. От людей наслышался о Шумейке. Романовна в тот день пасла Пеструшку в заречье. Дома была одна Шумейка. Когда Андреяныч вошел в избу, Шумейка, подобрав платье выше колен, хлюпая вехоткой, домывала пол.

Расправив вислые усы, широко шагнув от двери, Андреяныч прошел в передний угол, успев высмотреть все достоинства снохи. Слаб был старик на бабью красоту. Еще позавчера, когда ему Нюрка Шарова, навестив пасеку, рассказала о Шумейке и ее красоте, Андреяныч прежде всего сбрил седой усев на щеках, выпарился в бане, а тогда уже, отдохнув денек, двинулся к гнездовью.

Выпрямившись у порога, Шумейка вопросительно поглядывала на старика. Под его бродни подтекла лужа грязи. Она узнала его не по тем засиженным мухами фотокарточкам, что висели в рамках по стенам горницы, а по черным молодым глазам и метелкам бровей. Отец был крупнее и осанистее сына. Прямя спину, поглаживая широченной ладонью по истертой клеенке, старик смотрел на нее веселыми глазами.

– Корень зеленый, познаешь?

– Егор Андреяныч?

– Хе-хе! Аль на мне прописано, что я Егор Андреяныч?

Шумейка виновато помигала. Смущали ее глаза старика, липучие, похотливые, как у Мазепы, что соблазнил Марию Кочубей.

– Коль познала, привечай, Мелентина. Так, что ли?

Вытерев руки о холщовое полотенце, свешивающееся с маральего рога у печи, Шумейка робко протянула руку с выпрямленной ладонью, но старик, встав во весь свой богатырский рост, проведя ребром ладони по усам снизу вверх, пояснил:

– Об ручку – с пришлым! С мной, как водится, троекратно поцеловаться надо.

Вся вспыхнув, Шумейка не успела опустить протянутую руку, как Андреяныч сграбастал ее в объятия; щекоча усами, впился в губы. От старика пахло пихтачом и резким, как мускус, пряным запахом пчелиного клея – прополисом. От его загрубелых рук разило хлебиной, чем кормят пчелы детку. Холщовые штаны с болтающейся мотней, испачканные медом и загрязненные, лоснились, как лакированные. Рыжие бахилищи с отвисшими голенищами, по союзкам пропитанные дегтем, вдавливали половицы – так он был тяжел на ногу.

– У те глаза, как картина – вся душа видна. Что, испужалась? И – легкая, корень зеленый! Я думал: ну, Шумейка, украинка, фельдшерица, знать женщина во какая в объеме! А ты вот какая! – И еще раз приподнял усы вверх.

От трехкратного поцелуя у Шумейки помутилось в глазах. Потупя голову, она ушла в горницу, где на полу играл сын.

Андреяныч осмотрел внука, спросил, сколько у него зубов, и, узнав, что вырезались все молочные зубы, удовлетворенно похлопал Шумейку по плечу.

– Старуха-то, поди, не приветила, как я? Она у меня с валявинским душком – ни