Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

И сразу же, словно сороки-белобоки, в избу со двора поналетели бабы с охами, ахами, судами да пересудами. Шумейка отсиживалась в горенке, как медведица в берлоге, обложенная охотниками..

– Вот уж не повезло Агнии!..

– Горемычная головушка! То Демид мутил ей голову, а потом уехал и – ни звука. То Степан…

– Так уж повелось, Романовна. Столкнутся на проулке – вот те и сошлись… до первой оглядки.

– Ни сыт, ни голоден.

– Воля портит – неволье учит.

– Лизка-то Ковшова разошлась с Ветлужниковым.

– Ноо?

– Ей-бо!

– Хворостылевы вечор передрались. Из-за Груньки-потаскухи.

– И, бабоньки!..

И почему-то все захохотали. Заговорили все враз, не разобрать, кто о чем.

– Осподи, скоко я намыкалась с самим-то, а тут и сынок попер в его кость! Ить, кобелина треклятый, всю жисть рыскает, что волк. От него и Степка набрался.

– Не велика беда, коль влезла коза в ворота. Можно и от ворот поворот указать.

– Она-то где?

– Хоть бы посмотреть, что за птица.

– В горнице отсиживается, чтоб ей там околеть!..

Распахнув филенчатую дверь, Шумейка вышла в избу с Лешей на руках. Бабы, рассевшиеся по лавкам и у застолья, зашевелились, но ни одна не растерялась. Вот уж любопытству утеха! Сама вышла. А ведь слышала, поди, как перебирали ее косточки? Молодка с характером. Две Романовны – Мария и Анна, – еще не видевшие пришлую злодейку, так и впились в нее колючими буравчиками. Аксинья Романовна, привередливо поджав губы, смотрела в пол, держа на коленях серого кота. Мария Спивакова повела черным глазом по Шумейке и облегченно вздохнула: ей нравились смелые женщины. Такая живо отошьет! Афокичева Анютка, ширококостная, белая, с круглым, как зарумянившийся блин, лицом, щелкая кедровые орехи и складывая шелуху в подол, первая заговорила:

– Сразу видно не здешнюю. У нас девки крупные.

– И, крупные! Есть и пиголицы.

Шумейка посунула ногою табуретку и села насупротив двух Романовных.

– Леша, це тетеньки дюже добрые. Не пугайся! Глянь, как они лузгают орехи?

Мария Спивакова громко захохотала и, подойдя к.Шумейке, заглянула Леше в глаза.

– Так и есть, Степановы!

По избе метнулся шумящий вздох трех Романовных. Снежкова и Афоничева хихикнули, невестка Мызниковых подтверждающе кивнула головою.

– Ишь, какой видный парень-то! – сказала она.

– Он же в породу Вавиловых, – напомнила Мария.

– Лицом-то вылитый Степан, – сказала невестка Мызниковых, сестра Марии, привередливо выпятив губы и надув толстые щеки.

– Ишь как!

– Примерещется же!

– В мальстве ребенок на всех похож.

– Да ты взгляни! Глаза-то, смуглявость, головенка – чьи? Все Степаново.

– Андрюшка-то Агнии мене схож со Степаном, – совсем некстати сказала Афоничева, чем и досадила трем Романовным.

Аксинья Романовна ругнулась на кота, сбросила его с колен, сунулась в куть, что-то там передвинула, заглянула в цело, вытерла руки о фартук и нырнула в сенцы за корытом: приспичило белье замочить.

8

По осени падает лист – с желтинкой, с красноватыми прожилками, словно в листьях позастыла кровь; багряный, будто жженый в гончарне, жухлый, оранжевый. Ветерок отряхивает деревья от летних нарядов, а зимою, когда дуют с Белогорья ледяные ветры, голые сучья постукивают друг о дружку, как костями.

Осень – пора увяданья.

Так и прожитая жизнь Агнии. Много опало листьев, а все жадное сердце чего-то ищет, ждет, томится… Агния никак не верит, что настала пора ее осени! Давно ли она цвела лазоревым цветком девичества? А минуло столько лет! И каких лет? Сколько пережито за эти годы? Сколько передумано? Была ли она хоть один день счастлива? Ах, если бы она могла удержать Демида!.. Как-то вот вышло так, что они не сошлись. После разгрома банды диверсантов, когда Демида подстрелили на Лиственной заимке, Агния еще во что-то верила. Ушел. И от нее, и от Бело-Еланской тайги, где ему так не повезло!..

Листья прожитого падают и падают, гоня дрему.

Тихо в горенке. По углам таятся дегтярные сгустки тьмы. Тюль на окошке то полыхнет пузырем внутрь, то втянется в окно отощавшим брюхом. Поскрипывает кроватка под Андрюшкой. Он крепко спит. За окном – огоньки цигарок. Птичьим линялым пером закружились во тьме горенки обидные слова, занесенные тиховеем ночи:

– Как, интересно, Аркадьевна теперь, а?

– Она – приискательница. Выдержит.

– Дрыхнет и окно настежь.

– А та, брат, не нашей породы!

– Видел? Как она?

– В перехвате, как оса, а бедра и…

– Ха-ха-ха…

– Теперь у Степана медовые ночи.

– Интересно, где теперь Демид?

– Хватил же он лиха!.. Теперь его в нашу тайгу калачом не заманишь, – докатился хрипловатый голос Вихрова-Сухорукова.

– Демид махнул на Колыму, – лениво ответил Лалетия.

– М-да-а, хваткий человек!.. Без него как-то скушно в деревне.

И снова все стихло. Агния, закусив губу, потихоньку всхлипнула. Ах, как ей скучно!.. Сама себе испортила жизнь. Зачем ей было хитрить со Степаном? Из-за Андрюшки?! Вот и осталась – и без Степана, и без Демида. И во всем виноваты многочисленные родичи Вавиловы. Они всякими правдами и неправдами свели ее со Степаном!.. Это они закидали полынью дорогу между нею и Демидом.

А листья падают и падают, гоня дрему.

9

Не чаяла Аксинья Романовна, что изведает еще раз счастьице бабушки. Когда Леша проснулся и стал звать мать, Аксинья Романовна помешкалась маленько, переваливаясь с боку на бок на скрипучей кровати, ругнула крепким словом в адрес Шумейки, прислушалась: не идут ли? – потом закрыла дверь на крючок – чтоб не застали ее в роли бабушки, а тогда уже прошла в горенку. Леша, раскидавшись, твердил свое «чис, чис» с таким усердием, что Романовна осерчала:

– Ты чо, воробей, што ли? Чис, чис!

Чужой неласковый голос испугал ребенка, и он расплакался, сбивая ножонками одеяльце. Пришлось вздуть огня и взять забияку на руки. Взыскивающе вглядывалась в черты лица Леши – вспомнила давнее.

– Осподи, уродится же ребенчишка! Хоть бы каплю перенял, а ведь весь ковш кровинушки выхлебал, дотошный! Степка, истый Степка. Уродила же хохлушка! И до чего настырная – через весь свет приперлась! Осподи! Ну, чо орешь? Я те хто? Бабушка. Да ты это, таво, говори по-нашему, по-чалдонски. Чтоб не слышала «чис, чис»! Помолчи маленько. Вот выну молоко из загнетки, покормлю. Для тя грею, леший. Харчей хватит, живи.

Как ни крепилась Романовна, а поцеловала Лешу в пухлые губенки. Тут и началось, покатилось, не сдержаться! Будто с души льдина сползла, затомилось под ложечкой. Чужое теплое тельце стало до того дорогим, будто на руках убаюкивала собственное сердце.

Покормила. Положила спать с собою.

На зеленом на лугу

Потерял мужик дугу,

Шарил, шарил, не нашел,

Сам заплакал да пошел…

Сам заплакал да пошел,

Себе Степушку нашел…

Леша, спи, Леша, спи…

Сладкий сон к