Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Шумейка, ты моя Шумейка!

– Я все Шумейка, Шумейка, твоя Шумейка!

– Где ж твоя скрипка? Оставила?

– Ни! Как же я могу без скрипки! Я вже Лешу учу музыке. Он такой понятливый, Степа. Взглянь – у него твои глаза. Такие едучие, вавиловские, с отметиной. Чемодан я оставила в Усть-Дарьине у колхозного конюха Трофима Поликарповича. Такой добрый старичок! Ехал со мной из Минусинска и все говорил о Лешачьих скалах. Там такая жуть на Енисее. И звезды лежат на скалах. Правда, Степа! Когда смотришь на них с берега, кажется: звезды на скалах. Но где же мои письма, Степушка?

Когда Степан взял на руки Лешку и заглянул ему в глаза, случилось то, чего он и сам не ожидал. Сразу как-то обмякло сердце, ему стало так приятно: у него на руках был сын, его сын… от Шумейки.

…Есть, говорят, у любви какое-то шестое чувство. Ни осязание, ни зрение, ни слух, ни вкус, ни обоняние не могут проникнуть в тайник сердца, как и что там? Любовь проникает всюду.

Когда еще Степан вошел в избу Маремьяны Антоновны, Шумейка, взглянув на него, скорее почувствовала, чем увидела, что Степан не тот, совсем не тот, каким она знала. Что-то было в нем согнутое, натруженное. В его усталом взгляде, во врезавшейся складке между бровями, в жалостливой улыбке обветренных губ было что-то чужое, наносное.

Они шли сторонкой к главной улице, держа путь к дому родителей Степана. Он нес Лешу.

– Как ты переменился!

– Да, есть немного, – вяло ответил Степан, вздохнув во всю грудь. – Есть немного. Досталась мне Предивная. Но ничего, вытянем.

Бесстрастная вялость Степана оскорбила Шумейку. Она остановилась у тополевого палисадника избы Мызниковых, сказала, что она заехала в Белую Елань, чтобы повидать его, но не для того, чтобы липнуть к нему, как липучка к платью.

– Я не репей, не пристебнусь.

– Я совсем не о том, Миля!

– Боже ж мой, зачем я тико ехала в такую даль! Все от поганого сирдца, шо ное, та стогне, как гай в бурю.

Он взял ее за руку. Она увидела, как живчик снова передернул его бурую щеку, поросшую черной щетиной.

А из квадрата окна мызниковой избы, как из скворешни, высунувшись по груди, русокосая Ирина в пестрой кофточке, приоткрыв тонкогубый рот, полный беличье-мелких зубов, вся насторожилась, так и впилась в Шумейку.

– Ты что, Ирина? – спросил Степан.

– Так… ничего… Колька где-то пропадает. Вот смотрю.

– Что не с телятами?

– Так гроза была и дождь.

– Пасти-то разве мешает дождь?

– А што им подеется, телятам? Сами пасутся.

– Вечером – в правление. Слышишь?

– Не глухая!

Ирина попятилась и захлопнула створку.

А в избе между невесткой и свекровкой произошел такой разговор:

– Ой, что я видела! Егорыч-то, пред, никак жену новую привез из района! Вот тут-та, у палисадника, стоит и уговаривает ее, обихаживает, как не знаю кого. «Миля! Милушечка!» – интересно! И такая в голосе мягкость, как у того кота.

Свекровь разогнула спину над корытом, утерла руки о холщовый фартук.

– Не поблазнилось?

– С чего! Провалиться!

– Знать, сбылось. Все верещала Таисия Хлебникова – не жить Степану с Агнией Аркадьевной. Характеры у них разные, грит. А по мне: характер у всех одинаковый. Есть который объезжен, который не объезжен.

– Так уж, одинаковый. Сколь людей – столь характеров.

– Ты ить тоже на Степку заглядывалась.

– Когда? Выдумают же!

– Чо выдумают? Я-то небось на выдумку не остра. А вот у те, что ни день, то выдумка.

Ирина, поводя красивыми полными плечами, прошла в горницу, посмотрела в зеркальце, поплевала на мушиный засев, потерла его ладонью, еще раз взглянула и, как видно, не вполне удовлетворившись отражением собственной физиономии, швырнула зеркальце на столик, вышла на крыльцо и еще оттуда посмотрела вслед Степану и незнакомке, как они, о чем-то разговаривая, перебирались обочиной проулка к главной улице. Более всего ее удивило то, что Степан нес на руках ребенка, как городской человек: в деревне так не принято.

Застегнув кофточку, протопав по скрипучим порожкам крыльца, она сошла в ограду и, не задерживаясь, наметом перепрыгнув через почерневший заплот, поспешила к соседям Шумковым с новостью, на ходу поправляя развившиеся на сенокосе кудряшки волос.

4

И, как водится в деревне, не прошло и часа, как вся нижняя улица и акимовская забегаловка знали уже, что к Степану Егоровичу приехала вторая жена. Разливу этой вести не в малой мере посодействовал длинновязый Кандибобер, у которого, по определению его супруги, не задерживалась теплая водичка. Отмахивая метровики, будоража грязь в улицах, он успел за час обежать домов семнадцать – благо было заделье: поиски паяльной лампы! – и везде, как бы между прочим, заводил такой разговор:

– Любопытная встреча, знаете ли!

– Какая? – спрашивали у него.

– Иду, значит, из-за елани, вижу: стоит под кустом черемухи, как вроде на распутье, женщина с ребенком. Ну, подошел, поприветствовал, и, представьте, у ее парня – вавиловские глаза! Точь-в-точь Степан Егорыча!

– Что вы?!

– Истинно.

– Кто же такая?

– Вот с этого пунктира начинается туманность новой звезды, знаете ли. – Как известно. Кандибобер увлекался астрономией. – Ее зовут – как бы вы думали, а?

– Да черт ее знает, как ее зовут!

– Знает ли черт – сомневаюсь. А вот я знаю. Ш-у-м-е-й-к-а! э? Имейте в виду, не Шумкова, а Ш-у-м-е-й-к-а, так сказать, полтавчанка. А? Что?

Если Кандибобер встречался с бабами на улице, то разговор шел по другому руслу.

– Ну-с, бабоньки, едрит-твою в кандибобер, на вашем горизонте показалась туча!

– Какая туча?

– Коя затмит вас.

– Вот диво-то, где же эта туча? – И бабы, подняв головы, смотрели в небо.

– Не туда смотрите. Глядите в оба по улице, едрит-твою в кандибобер! – И переходя на таинственный бабий шепоток: – К Егорычу, кхм, кхе, так сказать, приехала пешим ходом из Полтавы боевая подруга по фамилии Шумейка. Имейте в виду: не Шумкова, а Ш-у-м-е-й-к-а!.. Глаза!.. взглянешь – помнить будешь: во какие, да синие, как, м-м, достаточно синие. Представляете? С лица хоть воду пей: молочная зрелость.

– Пра-слово?

– Не молод врать.

– Ты и соврешь – не дорого возьмешь.

– В таком случае, я, собственно говоря…

– А кто она, Егорычу?

– Соображайте.

– Вот диво-то! А как же Агния?

– Как отжившая статья, Аркадьевна посунется в сторонку, а?!

– И молодая?

– Говорю же: молочной зрелости. Как цветок, вчера распустилась и уже, так сказать, дала внушительный плод. И у плода – вавиловские глаза! Э?

Но надо же было случиться так, что Кандибобер на обратном пути, на стыке проулка с главной улицей, встретился с Марией Спиваковой. Она шла с фермы. Статная, полногрудая, в темном платье и, как всегда, настроенная насмешливо. Ведь знал же ее