Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

двинул к нему в колхоз всех рабочих – шестьдесят человек, вытягивал его за уши, сивого, да разве «предивную-прорывную» вытянешь? Скорее сам вытянешься в восклицательный знак, а «предивная-прорывная» останется той же ленивой коровой, черт бы ее подрал. У него, видите ли, трактористы разбежались. Ну, а я при чем? Держи их, если можешь. Заинтересовывай человека, и он никуда не уйдет. Верно говорю, а?

Шумейка не знала, что и сказать. Леша, поглядывая то на реку, то на прораба Таврогина с черными глубоко запавшими глазами, смиренно помигивал. Он доволен был видом реки и рад был повозиться на мосту.

– Что же вы молчите? – удивился прораб. – Не люблю, когда не отвечают на вопросы. Есть, знаете, такие люди, которые не отвечают, а угадывают ответы. Вот так смотрит в лицо и ловит, как бы впопад ответить. А по мне, говори хоть горькое, да свое.

– Я ж не знаю, какие у вас отношения с Вавиловым, – проговорила Шумейка, с любопытством присматриваясь к поджарому высокому человеку, назвавшемуся прорабом Таврогиным.

– Самые разлюбезные отношения, – заверил Таврогин. – От всей души завидую Егорычу. Влип он по уши, так что и трактором не вытянешь. Мы вместе с ним начинали войну на западной границе, да по-разному кончили ее. Если бы он был стратег, он не стал бы на якорь в «предивной-прорывной».

Прораб Таврогин поскреб в затылке, покачал головой и, зажмурив глаза, затянулся сигаретой.

Снизу позвали его к артельному котлу. Он пригласил женщину с ребенком, но она отказалась, пошла дальше.

2

Навстречу Шумейке из тайги ползла лиловая туча. Сталкиваясь с упругими лучами солнца, она нехотя сворачивала в сторону, еще более ширилась, погромыхивая вдали глухими и долгими раскатами. На ее фоне темнела уродливая крона сосны и особенно ярко выделялась плакучая береза, распустившая до земли нарядные сережки. В зените стояло косматое черное облако, похожее на папаху горца. Оно как будто поджидало лиловую тучу, чтобы совместными усилиями потрясти землю.

Шумейка часто останавливалась. По ее лицу скатывались солоноватые градины. Заплечный узел оттянул ей ключицы. Сердце все сильнее стучало, нагнетая кровь к голове и вискам. Лицо у нее было смугло-розовое, еще совсем девичье, хотя у глаз успели сбежаться тонюсенькие морщинки, а углы полных губ чуть опустились, как у человека, не стряхнувшего с плеч горе. Маленький, чуть вздернутый нос с едва заметной горбинкой и обширный лоб, и особенно глаза, думающие, тревожные, без слов говорили о ее упорстве, выносливости.

На избитой дороге волчками вспыхивали вихри, оставляя крошечные воронки в пыли. Взад-вперед сновали жирные суслики. Вертясь в воздухе, то внезапно падая, то стремительно ввинчиваясь вверх, пели жаворонки, как это бывает перед грозою и дождем. А солнце жгло. Оно будто хотело выплеснуть на землю все тепло, какое недодаст потом в непогодье.

– О лихочко, где ж та Белая Елань?!

На пригорке росли березы, отбрасывающие тень на сочное дикотравье. Четыре березы росли из одного корня. Внизу они сплелись, как сиамские близнецы, а потом оторвались друг от друга, устремляясь каждая по-своему вверх. Средний ствол, затемненный двумя крайними, изогнулся коленом до земли, обойдя третью крутым изгибом и потом затемнив ее своей развесистой шапкой, отчего третья зачахла, вся покрывшись сучьями. Две крайних вытянулись, как по уровню – стройные, без сучков до вершин.

Шумейка смотрела на семейство берез, будто понимая их, как им трудно было вырасти из одного корня, как они воевали друг с другом за тепло, солнце, как ненавидели тень одна другой.

Взяв Лешу на колени, она стала кормить его степлившимся молочком, давая прикусывать рассыпчатое печенье. Наевшись и напившись, Леша стал играть в тени берез, а она все еще сидела на обочине дороги, устремив взгляд вдаль по дороге, о чем-то задумавшись. Она не видела, как туча, захватив половину неба, вплотную приблизилась к солнцу; не видела, как молния, чиркнув за ее спиною, на миг разрезала лиловую тучу на две половины. Она смотрела дальше, за пределы видимого и осязаемого. В ее широко открытых глазах не отражалось ни горечи, ни восторга картиной лета с надвигающейся грозой – глаза ее светились ожиданием чего-то значительного и важного. Казалось, они так широко открыты были потому, что где-то, быть может, вон за той разлапистой сосной, за стеной пихтача и ельника, что рос по берегам Амыла, там, где небо смыкается с землею, вот так же ищуще глядела другая пара глаз, заглядывая ей в душу через пространство и тревожа ее молодое сердце. Теплый ветерок обдувал ее лицо. Темно-русые волосы застилали ей то щеку, то лоб, но она все так же глядела вдаль странным взглядом.

Вдруг сразу все потемнело, будто землю накрыли черной шалью. Туча наползла на солнце; маленькое облачко слилось с большим. С ложбины потянуло волглостью, но птицы все еще пели. Жаворонок, как дымок выстрела, мелькнул над ее головой и упал в траву.

– О, хмара! Какая поганая хмара! – проговорила она, торопливо собравшись. Ребенок, почувствовав тревогу и страх матери, обхватив ее шею ручонками, прильнул к ее груди, как к единственной защитнице от всех напастей.

Ударил гром, словно лопнуло небо. И сразу же хлынул дождище – крупный, прямой. Дождевые горошины, упав на пыльную дорогу, взметнули вулканчики. Леша захныкал. Она остановилась, вытащила из узла суконную шаль, укутала ею сына и снова пошла вперед. И странно, в то время, когда она смотрела на тучу издали, она боялась ее. Но как только над головою прогремел удар грозы, она успокоилась. Лицо ее стало серьезным, готовым встретить любую напасть. Дождь лил и лил, а она все шла и шла. Когда на туфли налипло много грязи, она сняла их и пошла босая, печатая маленькими ступнями размякший чернозем. Мокрое штапельное платье, обтянув ее тело, холодило плечи и спину. Леша, с силой высвобождая руки, сердился, но молчал. Когда Леше удалось высвободить одну руку, она снова запрятала ее. Леша надул губки и, наверное, разревелся бы, если бы дождина не шлепнула его по шишечке носа.

На мостике через какую-то речушку Шумейка споткнулась и чуть не уронила сына, завязив ногу между плашками. Поднявшись на пригорок к развесистым кустам черемухи, она укрылась здесь под листвой, поеживаясь от дождевых капель, срывающихся с пахучих листьев.

Дорогою шел старик, разбрызгивая бахилами грязь и энергично размахивая рукой. Узкая с короткими рукавами телогрейка едва доходила ему до пояса – так он был высок и нескладен. Прямые плечи топорщились, как у ястреба крылья. На голове его припечатался изрядно выцветший поношенный картуз, бог весть какой давности, с лопнутым и сшитым нитками козырьком.

– Эге! Гостья? – спросил он, остановившись. Наклонив голову к плечу,