Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Лукерья – искажение. Имя красивое – Гликерия. Но я его выбрал не случайно. Имя моей мамы было Гликерия.

Росляков стал рассказывать, какая у него была мать, учительница средней школы. Как она любила учеников и единственного сына; как она умерла тихо – пришла из школы, проверяла ученические тетрадки и умерла за письменным столом; жили они в Минске. И что отец, тоже учитель, недолго пережил мать – умер в тот же год. Остался на белом свете Андрей Росляков один на восемнадцатом году жизни. Уехал из Белоруссии в Сибирь, сам не зная почему и зачем, и поступил в Красноярский лесотехнический институт, жил на стипендию и случайные приработки в порту, где работал грузчиком в выходные дни и вечерами. И как он встретился с мамой – Варенькой, и они поженились…

– У меня было суконное одеяло и подушка. А у нее – две подушки и байковое одеяло.

– Ты еще забыл сумку! У меня была продуктовая сумка и еще чемодан. А у тебя чемодана не было.

– Помнишь, как мы шли из загса и пели «Веселый ветер»?

– Да, да! На нас все оглядывались.

И еще раз Варвара Андреевна наполнила рюмки.

– Я хочу, чтобы Лика поступила в архитектурный институт, – сказала она, поднимая рюмку.

– Я не поеду в архитектурный!

– Почему?

– Я сказала: не выйдет из меня архитектора.

– Да?

Отец закурил сигаретку, точно такую, как Илья Васильевич, – «Прима». И так же приятно от него пахло дымом. Как Лике хорошо было, когда папа – Илья Васильевич – беседовал с нею зимними вечерами за шашками! Илья Васильевич не умел говорить темпераментно, энергично, но он был папой – лучшего не бывает. Отцовство Ильи Васильевича было подлинным: оно грело и нежило, как солнце купы подрастающих деревьев.

– Варя, ты не забыла песню моей матери? – спросил Росляков. – Давай, споем. – И затянул приятным тенором:

Ой, нэ ходы, Грицю, тай на вэчэрныци…

И опять Лика оказалась чужой в застолье. Мать и Росляков, глядя друг на друга, слаженно пели песню, слова которой были далекими и непонятными для Лики. У них, конечно, своя жизнь, свои заботы и печали, своя любовь. Как разрумянилась мама, с каким она восторгом глядит на Рослякова – так и тянется к нему через стол. Не будь Лики на диване, они бы не песню пели, а сидели бы рядышком и целовались.

«Я им буду только мешать, – приглядывалась Лика. – У меня теперь своя жизнь. Как-то я ее должна начать», – и опять наваливался сковывающий страх. Куда пойти Лике в большом городе? Где устроиться? На завод что-то боязно, она же такая неумелая, неопытная.

«Пойду на шелковый комбинат, – надумала. – Там есть художники. Буду писать новые рисунки шелковых тканей; как-нибудь пристроюсь».

А два голоса влюбленных бились вот тут рядом, сливаясь в единый, и третий только бы мешал им.

– Ну а теперь, Лика, давай споем твою песню, – вспомнил Росляков о дочери. – Затяни, а мы с матерью поможем.

– У меня еще нет своей песни.

– Вот и неправда! – встрепенулась пунцовая мама, наливая вино в рюмки. – Сколько раз ты пела эту, как ее… слова еще в ней «волны плещутся, волны говорят – вернешься…»

Лика вспыхнула, как факел:

– Ненавижу эту песню! Ненавижу!

– Что ты, Лика? – испугалась мама. – Споем другую. Вот хотя бы эту: «Вьется дорога длинная, здравствуй, земля целинная», ну а дальше я слов не знаю.

– Мама, коньяк льешь на скатерть.

– Ай! Замечталась, честное слово, – и как-то наивно, по-детски, исподлобья глянула на Рослякова.

«Она вся так и светится, – насупилась Лика, кусая пухлую губу. – Только он и только для него. Папы как не бывало! А мне и за нее, и за себя стыдно. Какая-то невезучая, везде «чужая».

– Еще есть песенка из картины «Весна на Заречной улице», – попыталась восстановить престиж песни мать, но на этот раз не вспомнила даже мотива.

Так и не удалось спеть песню Лики – не вспомнили, не нашли подходящую.

– Половина шестого, – посмотрел Росляков на свои наручные часы, хотя на стене, на белом циферблате, было без четверти шесть. – Пожалуй, Варя, пора собираться. В шесть тридцать уйдет наш катер. Сейчас подойдет такси. Ты, Лика, едешь с нами?

– Нет.

Молчание на несколько секунд, но какое оно тяжелое, давящее на Лику двумя парами глаз.

– Лика?!

– Я тебе все сказала, мама.

– Ну а мне ты можешь объяснить, почему остаешься в доме Зыкова?

Голос, словно лезвие ножа: холодный, отполированный мужской выдержкой.

– Я выросла в этом доме. – Лика спокойно выдержала тяжесть синих глаз отца-Рослякова. – И даже не в этом дело. Я здесь буду устраиваться на работу.

– На работу?! – ахнула мама.

– А в институт?

– Раз сорвалась – второй не хочу. Поступлю с производства.

– С какого производства?

– Мама, ты пролила вино.

– Ах, ерунда! С какого производства, говорю?

– С шелкового комбината. Думаю пойти в ученицы.

– В ткачихи?!

– В ткачихи.

– У нее горячка. Не иначе.

– Никакой горячки, мама. В архитектурный я не поеду. В мединститут – тоже не хочу. В лесотехнический – я слишком люблю лес, и у меня руки не поднимутся рубить его. А на шелковом комбинате…

– Работающем на сырье срубленного леса, – вставил Росляков-отец.

– На шелковом комбинате, – продолжала Лика, – работающем на сырье срубленного леса, я попытаюсь устроиться ученицей. Я умею рисовать. Люблю растительный орнамент и декоративные росписи. Вот и буду художницей по тканям – хотя бы рисунками напоминать людям о красоте леса и растений. Если что выйдет – пошлют учиться.

– Дорога длинная, Лика, как та земля целинная!

Лика сверкнула глазами. Росляков не одобряет ее план. Что же, тем лучше. Она им всем докажет.

– Пусть длинная, а коротких сейчас нет. Я их что-то не вижу. Вот мама поступала в мединститут в сорок первом году, когда шла война – двери были широко открыты. В институте был недобор студентов. А сейчас на одно место сто кандидатов. С производства легче поступить.

– Но ты не можешь остаться в этом доме! – кинулась мать в новое наступление. – Будет очень мило, если ты здесь останешься! Мать уехала, а дочь осталась. Очень мило! Я дала радиограмму старику, что мы с тобой уехали. Он ее получит в Енисейске. В какое положение ты меня и отца ставишь?

Лика хотела спросить – какого отца? Но промолчала.

– Я думаю, Лика, нам пора восстановить семью, – спокойно начал Росляков. – В Дымове нам освободили целый дом. Есть где жить. Материально мы будем обеспечены. Село большое, на Енисее, пристань хорошая. Проживешь до осени, там будет видно.

Росляков говорил обстоятельно и долго. Слова его ложились плотно, как кирпичи в