Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

крупную клетку. Во всем чувствовался тот особенный порядок, свойственный одиноким старикам, которые, вставая утром, до вечера ходят по одной плашке, ступая с носка на пятку.

– Издалека? – опросила Маремьяна, поведя глазом на Шумейку.

– С Украины.

– Ишь как!

И повернувшись к Кандибоберу:

– Ну?! Боров-то ждет ножа.

– Ждет? Вот еще статья, а? Я так соображаю, Маремьяна Антоновна, содрать бы с него шкуру. По всем статьям полагается, гм, кхе, содрать. Каждая шкура на учете. А палить… Как бы участковый не припалил нам хвост с фланга закона, а? Смыслишь?

Красиво подбоченясь, Маремьяна Антоновна ласково улыбнулась той многообещающей коварной улыбочкой, за которой кто знает, какие таятся каверзы! От ее бельмоватого щурого глаза до мясистого подбородка масляным потоком стекла улыбочка, притаившись в губах, открывающих верхний ряд стальных зубов. Единственный глаз Маремьяны Антоновны, не утративший зоркость, прошелся алмазным зерном стекольщика сверху вниз по Кандибоберу, словно расчленяя его на две половинки. Кандибобер чуточку попятился, но попал петелькой на крючок пальца супруги, которая подтянула его к себе, как пескаря на удочке.

– Каждая шкура на учете, говоришь?

– Соответственно.

– То-то ты меня и манежил! А я-то жду, жду…

– Да я же искал. Все ноги избил.

– Искал? Так ты искал? А ну, выйдем во двор! – И, кивнув головою на крытую охрой дверь с медной надраенной скобой, увлекла за собой в сени заметно струсившую «вторую половину жизни».

Шумейка сжалась в комочек на диване подле Лени, невольно жалея несчастного Кандибобера. Вот так любовь Маремьяны Антоновны и Кандибобера!

А в сенях:

– Всю мою кровушку!.. Всю мою жисть!.. Придет, нажрется, и хоть трава не расти!.. Да ты что, кормить я тебя обязана, что ли? Обихаживать? Паршивца такого!

– Маня, Маня! Да ты погоди… Манечка…

Кандибобер вылетел из сеней к ограде, как стрела, пущенная из лука, и, не оглядываясь, вздымая брызги в огромной луже посредине улицы, помчался в проулок с резвостью стригунка. И в этот же момент из-за поворота дороги завернул в проулок кто-то в рессорном тарантасе с железными подкрылками у колес. В ходке ехали двое: один широкий, с вожжами в руках в брезентовом дождевике; второй на голову ниже первого, в темном плаще и в кепи блинчиком. Каурый иноходец, вздернув гривастую голову к дуге, размашисто бросал стаканы копыт в грязь. Шумейка видела, как Кандибобер, заговорив с человеком в дождевике, что-то показывая ему на свой дом и на дорогу, махал руками, как крыльями, потом он посторонился, а тот, с кем говорил, спрыгнув с тарантаса, быстрыми шагами направился в сторону дома Маремьяны.

Это был он, Степан! Ее Степан!

Вся напружинясь, прижимая ладонь к груди, не чувствуя, как истошно забилось сердце, то бледнея, то краснея пятнами, она смотрела в окно широко открытыми глазами. Он ее увидел. Остановился, развел руками, словно хотел обнять ее через пространство, потом шагнул, спотыкнулся, выпрямился во весь свой богатырский рост, тая летучую веселинку в толстых губах, подошел к палисаднику и, весь подавшись вперед, встретился с ее глазами. По обе стороны ее лица, прильнув к щекам, краснели герани, за ее спиною колыхалась белая занавеска.

– Миля?! Миля?!

Скорее почувствовала, чем услышала Шумейка, вздрогнув всем телом: холодило мокрое платье. Она что-то хотела сказать, но, беспомощно опустившись на лавку рядом с сепаратором, закрыв ладонями лицо, вся сжалась в комочек. Горечь, обида, давнишние тернии ожидания, сполохи апрельских ночей, когда она, роняя слезы, до утра просиживала у плетня хаты, скованная тревожной думой: «Вернется ли к ней Степан?» – все это как-то сразу хлынуло на нее, схватив спазмами горло. Как много довелось ей выстрадать за свою нескладную любовь, и как мало она видела счастья!

– Миля!..

Она подняла голову. В рамке дверей, пригнув голову у притолоки, стоял Степан. Черные узко поставленные глаза, смуглое прямоносое лицо, углистые широкие брови, смыкающиеся у переносья, дождевик нараспашку, медные пуговицы поношенного кителя…

– Миля!..

Она хотела что-то сказать, но солоноватая перламутрина слезины, щекоча, скатилась на ее вздернутую губку, в ямочку…

Грубоватые мужские ладони легли на ее плечи и с силою притянули ее к дождевику. Напахнуло сыростью ила, истоптанной травой и еще чем-то вязким, горьковатым, как прелая солома.

– Степушка!.. Ридный Степушка!..

И сразу же, жарко дохнув, твердые обветренные губы прижались к ее полураскрытому рту, поцеловали в зубы, в нос, в щеки. Хмелем ударило в голову; она почувствовала, как зазвенело в ушах, и, пьянея, теряя силу, повисла на его руках, запрокинув голову. И только сейчас сквозь слезы увидела все его лицо, обросшее черным жнивьем, ввалившиеся щеки, пропыленные кирпичной пылью загара, глыбу упрямо нависшего лба, – какое она всегда видела, когда думала о нем. Живчик передернул его щеку и веко правого глаза. Он что-то хотел сказать, но, судорожно глотнув, прокатил комок по горлу, отчего кадык поднялся и опустился.

– Миля!..

– Ни одного письма!.. Хоть бы какая весточка!.. Я так ждала!.. Я все время ждала!.. Я столько ждала!.. Хоть бы какая весточка!..

И ручьями полились слезы, облегчающие сердце. Он гладил ладонями ее вздрагивающие плечи, с жадностью вдыхая знакомый запах… На диване проснулся Леша и, подняв черную головенку, испуганно уставился на чужого человека, который почему-то прижимал его маму к себе.

– Дюсь, дюсь, дюсь! – выпалил Леша, округлив глазенки.

Он и она враз повернулись к дивану. Он – с недоумением, помигивая, будто спрашивая: «Ребенок? Чей ребенок?» – «Твой сын!» – ответили ее мягкие глаза.

А в это время Маремьяна Антоновна, притаившись в сенях, жадно прислушивалась к их разговору. Так вот какую гостью ввел в ее дом непутевый Кандибобер! Что же будет с Агнюшкой? С ее милой крестницей? Немало добра перепало Маремьяне Антоновне от крестницы. Но и крестная не осталась в долгу. Всеми правдами и неправдами помирила ее с мужем!

Дочь Маремьяны, Мотя, заведуя белоеланским почтовым отделением, не пропустила ни одного письма Шумейки. А было много за зиму писем от Шумейки! И каких писем! Более всего Мотя боялась, как бы Степан не стал разыскивать свою фронтовую любовь.

– Это Леша. Твой сын, Степа, – донеслось из избы.

– Леша?! Мой сын?!

– Я же писала тебе, Степа.

– Ты писала? Я ничего не получал! Ни одного письма.

– Как же?.. Я стилько писала!..

«Накося, выкуси», – с ехидцей подумала Маремьяна.

Чего-чего, а Маремьяну не учить, как заметать следы. На большой грех она не пойдет, но к маленьким сызмала пристрастилась. «Маленьким» грехом она называет проникновение в чужие тайны, потихоньку пакостить тому, кого невзлюбит. Случается, если ей какая девица поклонится в ноги приворожить парня, она, взяв соответствующую мзду натурой, пустит в ход весь свой арсенал хитрости и так или иначе, а женит парня. А если надо, то и разведет.

«Как частит-то, как частит-то! Что твой