Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Почтение Марии Филимоновне!

Мария Филимоновна прошлась черным глазом по Кандибоберу, как швея иглой по строчке.

– Куда с лампой-то?

– Да вот, Маремьяна Антоновна обязала.

– Палить борова?

– То есть в каком смысле палить?

– Известно в каком! Все бы вам сальца со шкуркой!

– По мне, Филимоновна, хоть со шкуркой, хоть без шкурки, лишь бы сальца. Впрочем, Антоновна сейчас находится в расстройстве духа и потому петуха не зарежет. А я и подавно.

– Опять двадцать пять, дружба врозь?

Кандибобер что-то хотел сказать, но поперхнулся. До чего же любопытен народ! Никакой гвоздь не спрячешь – непременно узрят. Вся деревня знает, что не проходит недели, как они с Маремьяной Антоновной делят горшки и черепушки, запираясь – один в переднюю избу на диван, другой в горницу, и там живут, обходя друг друга, как солдаты двух воюющих армий. В такое время в их доме царит хаос первоздания. Они подолгу спорят, уточняя и утверждая правила внутреннего распорядка: кому утром доить корову, кому вечером, кому в обед, кто должен присматривать за курицами, индюшками, гусями, поросятами, кто и когда обязан скоблить в сенях и на крыльце. В дни таких междоусобиц зачастую корова уходит в табун неподоенной; гуси беспрестанно гогочут, надоедая соседям; дед Аким Спиваков, чья изба начинает «забегаловку», хворостиной гоняет поросят Маремьяниных, и вообще творится черт знает какая неурядица! И что обиднее всего, в такие дни Кандибобер до того тощает, что еле ноги волочит: то обед не успевает сготовить для себя, то печь занята, то хворост вышел, то посудина прибрана в горницу супруги, куда ему путь заказан.

– На сей раз мы в миру, Филимоновна. Но вот встретил я в некотором роде фронтовую подругу Егорыча…

Крючок был заброшен, Мария насторожилась. Ее глаза лучатся неистребимым огоньком любознательности. И как же она хороша, Мария Спивакова!

Чавкнув грязью, Кандибобер переступил с ноги на ногу, как застоявшийся мерин в стойле. Делать нечего – надо выкладывать новость. Как-то ее встретит норовистая Спивачиха!

– Да вот, Егорыч, так сказать, м-да…

– Что Егорыч?

– Встретил вот пришлую женщину…

– Какую?

– Говорит, из Полтавы.

– Из Полтавы? Кто?

– По фамилии Шумейка.

Вер! Рука Марии легонько просунулась под руку Мамонта Петровича.

– Отойдемте в проулок, Петрович.

– Мне бы к дому надо, Филимоновна.

– Дом не козел – в лес не убежит.

Они отошли за повислую ограду Ухначевых, откуда виднелась залитая солнцем, щебетом птиц, мычанием коров обширная пойма, поросшая кудрявым подорожником по тропам. По берегу, там, вдали, зубчатою стеною стоят величавые ели и пихты, как великаны в остроконечных шлемах. За их спиною, толпясь, вольготно развалившись ветвями, заросли черемушника, калинника, ивняка, боярышника. А над всей падью, сотканное из тончайших паутин, струится волглое марево, поливаемое щедрым солнцем, склонившимся в заполуденную грань. Редкие облака, подзолоченные снизу, замерли высоко в небе. И только на северо-востоке, где-то над Амылом, виднеется мутнина тучи. Сразу под горою папахами возвышаются копны сена.

Три пестрые коровы и одна красная безрогая, с раздувшимися боками, бродят среди кустарников по обочинам горы. Пахнуло мятой и прелым сырым запахом низины. Над заречьем вьется кудреватый дымок, стелющийся по зубцам прибрежных елей.

Скрестив на груди полные загорелые руки с ямочками на локтях, Мария слушает Кандибобера. В ее толстых губах копится язвинка смеха.

– И – все?

– Соответственно.

Поздно почуяв промашку, Кандибобер шлепнул себя ладонью по морщинистому загривку.

– Ну приехала эта Шумейка, ну встретились они, поцеловались в засос, аль так, а – вам которое дело? Иль вас припекает слепневая нуда, что вы машете хвостом?..

– Я, Филимоновна, не мерин…

– Истый мерин! Про меня-то что несли на неделе? «Мария-то Спивачиха убивалась по Михаиле, а тут, подумайте, вышла за Пашку Лалетина» – И повернувшись грудью, приблизившись вплотную, искря бесстыжими глазами: – Аль вас завидки берут?

У Кандибобера побагровело лицо, словно от натуги, брови поползли на лоб.

Он еще раз шлепнул себя по загривку, как бы поучая, чтобы впредь не встревать в разговор со Спиваковой.

– Вон видите ту березу?

– Вижу. А – что?

– Не сидели под ней ночью?

– Гм. Кхе. Не доводилось.

– А я сидела. Тогда я еще в седьмом классе училась. И вот… ночью сидела под березой. Кругом такая шумливость: лес шумит, шумит, а над березой звезды, да такие рясные и ясные, как ровно омытые! Потом деревня стихла, а лес все шумел. И звезды стали ярче и гуще. А я все лежу, вот эдак раскинув руки. И так мне чего-то хочется, аж сердце щемит. Сама не знаю, чего хочу, а слеза так и катится по щеке. Угадайте, чего я хотела?

– Не могу сказать, Филимоновна.

– А! Тогда не встревайте в чужую жизнь, коль не знаете, с чего начинается любовь.

Остановившиеся глаза Кандибобера свирепо уперлись в злополучную березу, будто хотели срезать ее.

– Выдру-то продали?

– То есть какую выдру?

– Да ту, которую колдовством взяли?

– Я? Выдру? Колдовством?!

– Как будто не понимаете!

– Что ты! Что ты! Филимоновна!

– Не пужайтесь! Видела своими глазами, хоть выдры и под запретом, а вы ее цапнули в Малтате у Мельничной плотины. Вспомнили? Надо бы мне, дуре, разблагостить по деревне, да язык у меня не трепливый. Вот ведь беда-то!.. Не там я уродилась.

– Едрит-твою в кандибобер, кажись наша корова! – Кандибобер кинулся вниз, срезая каблуками бахил траву по взгорью.

5

– Видела?

– Кого?

– Иль за работой все забыла?

– Что ж еще видеть? Мое дело – работа.

– Так доработаешься – спать не с кем будет.

На круглых пухлых щеках Устиньи Степановны – ямочки, ровно кто пальцем ткнул в обе щеки.

У Агнии что-то подкатилось под ложечку и так это заныло.

– Знать и впрямь не видела? Ну и краля! Телом не так что бы полная, но – сдобная, как ватрушка. Глаза больно завлекательные. Я заглянула – обожглась. Синее моих. И ресницы, как ровно бычьи понатыканы: длиннущие, а у зрачков – точечки. Истинный бог, не вру. Ну и ну! Видела красавиц – такую первый раз.

У Агнии подкосились колени, словно кто ударил ребром ладони по поджилкам. Едва отошла под навес. Присела на порожний ящик. А пальцы мнут цветастое платье, скребут, словно что-то ищут.

– Ее фамилия – Шумейка.

– Шумейка?

Вот она, змея подколодная! Приехала. Комок подкатил к горлу. Хоть бы слезу выжать – облегчить сердце.

– Увел ее к своим. Как-то еще встретит Аксинья Романовна!

Черные брови Агнии дрогнули. И в самом деле – есть же Аксинья Романовна, Егор Андреяныч, да мало ли родичей? За мужика надо драться, коль к тому час подвел.

– Взглянуть бы, как они встретятся.

Васильковые, круглые глаза Устиньи