Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Когда Шумейка подошла со Степаном к усадьбе Егора Андреяновича, ее так и подмыло удивление:

– О, це ваш дом? И лес, и гора! Я ще не бачила найкращего места!

И в самом деле, было чему удивляться. Домик с двускатной почерневшей крышей, поставленной до того круто, что на ней только воробей мог бы усидеть, с трех сторон затемнен был толстущими березами, распустившими до земли сережки. В улицу корзиной выпирал частоколовый палисадник, где по осени ряснились черемухи, калинник, смородина, малина и гроздьями висела кроваво-красная кислица. Неезженная улица зеленела подорожником и пучками пикульника. Здесь был тупик – дальше улица не шла. За домом верблюжьим горбом щетинилось разнолесье Лебяжьей гривы, перехваченное, как ножом, речушкой Малтат. И все лес, лес, лес! По тихому Малтату – ели, пихты, лиственницы, стройные мачтовые сосны, а еще дальше – аквамаринная синь тайги.

– Боже-ж мой, кабы на Украине було стико лесу! Вы, одначе, виляете такой лес на дрова?

– Еще потолще пилим. Двухметровой пилой. Еле отвалишь чурку.

– Чурку? Какую чурку?

Степан усмехнулся и показал руками, что значит отвалить от бревна чурку.

– О! разумею. А лесничий?

– На колхозной земле лесничих нет. А земли у нас – вот такой, какую видишь, – с лесами, реками, оврагами, горами, пашнями, лугами, поймами – пятнадцать тысяч га. Пашни – тысячу семьсот га. Целины и залежей – три тысячи. Есть где развернуться. Ты еще познакомишься с подтаежьем, а сейчас – пойдем.

Степан ввел Шумейку в просторную ограду с тесовыми поднавесами, двумя амбарушками и белеющей изгородью огорода. В глубине ограды, рядками – дадановские ульи на колышках с зелеными, красными и пестрыми крышками: чтоб пчелы не путались. Каждый улей со своей приметиной. Пестрая однорогая корова, с опустившимся чуть не до земли выменем и свисающим морщинистым подгрудком, стоя возле навеса, переминала жвачку, сонно скосив на пришлых меланхолический глаз. От крайней амбарушки, гремя кольцом по проволоке, черным клубком выкатился остроухий кобель, тут же попятившийся от взгляда Степана.

Тишина. Сонность. Предзакатная дрема.

На крыльцо вышла Аксинья Романовна, еще ядреная, но поотцветшая, с остреньким носом на плоском, как перезревший табачный лист, желтом лице. На ней ивовым лыком коричневела кофта из домотканого холста. На ногах – чирки из сыромятной кожи собственной выделки.

Вычертив губы в тоненькую линеечку, спрятав руки под фартук, она стояла на возвышении крыльца, как капитан на мостике, взирая на сына с ребенком настороженно и подозрительно.

– Гостья?

Тоненько звякнул голос Аксиньи Романовны.

Поднимаясь по приступкам, Шумейка погнула вниз голову, будто на нее навалилась тяжесть.

– Моя гостья. Мелентина Шумейка, про которую я вам говорил. Приехала ко мне из Полтавы. И вот – сын мой, Леша, Леонид.

Аксинья Романовна выпрямилась, как вязальная игла, и – хоть бы слово – ни здравствуй, ни прощай. Еще тоньше вычертила линию скупых тонких губ, посунулась в сторону, пропуская Шумейку следом за Степаном. Зыркнула на нее сверху вниз, посмотрела на икры – не понравились: как точеные! И вся будто на станке обделанная. В лицо не взглянула. Найдя заделье, чертыхаясь, слетела вниз, забежала в амбарушку, перевернула махом порожнюю бочку, приготовленную к замачиванию в речке; сдвинула тяжелый станок, на котором Егор тайком отминал кожи; еще что-то хотела сдвинуть, но, всплеснув руками, так громко выругалась, что Черня, поджав хвост, поспешно заполз под амбарушку.

– Дока-анывают меня! До-ока-анывают!..

Сказать правду, в Белой Елани редко кто не матерится. Если ненароком расшевелить любую Романовну – греха не оберешься. Как начнет катить, как гущей обольет. Кандибобер иной раз слушает, слушает да и скажет:

– Языки бы вам обрезать, канальи! Иль на Юпитер переселить. Планета отдаленная, студеная, там бы вы, едрит-твою в кандибобер, живо бы остыли!

Долго кипела Аксинья Романовна. Понаслышалась она про Шумейку от сына. И вот – змеища, заползла к ней дом! Она ее выживет. Не сегодня, так завтра. Из деревни выживет! Пиголица какая-то, не баба. То ли дело Агния!..

Степан позвал в дом. Аксинья Романовна помешкалась, поостыла, взошла на крыльцо и в переднюю избу деревянным шагом.

– Чо звал-то?

Взгляд сына, такой же тяжелый, как и у отца, укротил без слов.

– Доконаете вы меня с отцом, – скрипнула натруженным голосом, будто вчера была запевалой в хоре, – доконаете! Тот, старый кобель, чтоб ему треснуть, сидит на пасеке с Нюркой-потаскухой да ты еще! Когда насытитесь?

– Молоко у нас есть?

– Откель? Не доила еще.

– Обеденное?

– Посмотреть надо.

Шумейка вышла в избу из горницы с Лешей на руках.

– Степа! У меня е гроши. Сходи, купи.

– Тут на гроши молоко не продают. Пять рублей литра.

– Не жадничайте.

Аксинья Романовна, как и все ее сестры, слывшая на деревне скопидомкой, нехотя вышла из избы и вскоре принесла из подвала кринку снятого молока, Степан взял, попробовал, посмотрел на мать из-под бровей, толкнул ногой дверь и, не размахиваясь, запустил кринкой в открытую дверь. Молочная дорожка пролегла от порога до крыльца.

– А-ах леший!..

– Тут не свиньи. Пойлом не потчуй.

И сам пошел за молоком.

Шумейка подошла и села на лавку рядом с Аксиньей Романовной. Ту так и передернуло, будто кто кольнул шилом в бок. Посунулась к столу.

Рука Шумейки легла на плечо Аксиньи Романовны.

– Ты чо оглаживаешь? Я не корова – не доюсь! – И встав, пересела подальше от Шумейки.

Степан сам вынул из печи чугун со щами, тушеную картошку в утятнице, пригласил мать пообедать вместе, получив отказ, перенес снедь в горницу и там пообедали с Шумейкой.

Аксинья Романовна вышла в ограду и до темна провозилась у пчел, то расширяя летки, то сужая, то смотрела, не лезут ли прилетные воровки. Тут и встретилась с невесткой Мызниковых. Потом подошли сестры: Марья Романовна и Анна Романовна с Марией Спиваковой. Сколько они уж повздыхали, покляли всех незаконных жен, что таскаются к чужим мужьям через весь свет! И вот еще надо заметить: все сестры Аксиньи Романовны не удачливы в браке. Слов нет, бабы работящи, проворны, заботливы, припасливы, а мужья бегут от них как от чумных.

Вечером у Степана побывали Вихров-Сухорукий с Пашкой Лалетиным. Оба, как на подбор, поджарые, светло-русые, лицом разные. У Пашки маленькое лицо, с мальчишеской ухмылкой, веснушчатое и чуть конопатое, с вечно умничающими глазами под наплывшими татарскими веками. У Сухорукого – продолговатое, с прямым тонким носом, надрезанное по щеке глубоким шрамом.

Пашка Лалетин за все время, покуда был в избе, глаз не сводил с Шумейки. Разговорился, в расспрос ударился, да Степан незаметно одернул его. Вихров, наоборот, ни разу не взглянул на Шумейку, будто ее и в избе не было.

Поговорив о простое тракторов, ушли вместе со Степаном, оставив свиток махорочного дыма.