Ольвия - Валентин Лукич Чемерис

Привиделся ей степь.

Ковыль, древние курганы…

Стоит она у дороги, а дорога та черная-черная, как уголь… И идет по ней много понурых, убитых горем людей. И видит она среди них Милену… Слепая рабыня шествует с младенцем на руках…

— Мама?! — кричит Ольвия.

Молчит слепая рабыня.

«Это Милена понесла в мир предков свою внучку, — слышит она голос. — Кто идет в тот мир, тот уже нем, и уста его забыли человеческую речь».

— Мама?!! — кричит Ольвия. — Ты слышишь меня, мама?!! Береги Ликту. Я тоже скоро к вам приду… Там встретимся!..

***

— Госпожа, госпожа… — теребит ее кто-то за плечо. — Пора собираться. Все уже в кибитках на колесах, пора отправляться в дальний путь. Персы близко… Всем, всем нужно идти на север.

Ольвия вскакивает.

— А-а… Милена где?

— Рабыня уже ушла в мир предков.

— По черной дороге.

— Говорят, что туда дорога всегда черная.

Ольвия хочет идти и не может сделать ни шагу.

— Госпожа, все уже собрались. Тебя ждут. Сейчас белый шатер разберем и поедем далеко на север.

— Я не поеду на север.

— Госпожа, скоро здесь будут персы.

А она все еще не может понять, что с ней.

— Люди… — шепчет она и ничего перед собой не видит. — Помогите мне похоронить мою ма… — И чуть было не вымолвила «маму», но вовремя опомнилась. Зачем скифам знать, что эта мертвая слепая рабыня — ее родная мать? — Помогите похоронить мою рабыню…

— Рабыню закопают и без тебя, госпожа.

— Нет, я хочу сама ее похоронить.

***

Похоронили Милену тихо и незаметно.

Ибо не до похорон было, когда персидская орда уже за кряжем раскинула лагерь. Тут живые души нужно скорее спасать, где уж о покойниках заботиться. Да и умерла, разумеется, не знатная женщина, и даже не скифянка вольная, а чужачка. Рабыня. А таких просто зарывают в землю, и все на том.

И не могла Ольвия сказать, что та рабыня — ее мать, но все же настояла, чтобы Милену похоронили не как рабыню, а как простую вольную скифянку…

— Она умерла в Скифии, так пусть будет скифянкой, — сказала Ольвия. — Она заслужила это.

Позвали погребальную повитуху.

Пришла старая женщина с черной бородавкой на носу, с большой медной серьгой в ухе. На Ольвию даже не взглянула, велела вынести покойницу из шатра и положить на расстеленную бычью шкуру.

Ольвия сама вынесла Милену, осторожно опустила ее легкое и высохшее тело на шкуру. В последний раз посмотрела на мать. Лежала перед ней маленькая сухонькая женщина с морщинистым желтым личиком, только черные стрелки бровей указывали на ее былую красоту и молодость. Волосы были белыми как снег: так выбелила их тьма рабства. На лице Милены — никаких следов мучений или тяжкой, горестной жизни. Лежала спокойная, умиротворенная.

И Ольвии хоть на миг стало легче оттого, что мать ее на том свете обрела покой.

— Доброго тебе пути в мир предков, мама…

Поднялась и отступила на шаг.

Погребальная повитуха, став на колени, быстрыми, заученными движениями завернула Милену в шкуру, переворачивая ее, словно бревно, туго спеленала тело и связала сверток на ногах и на груди конопляной веревкой. Узлы затянула зубами и, выпрямившись, выплюнула волокна веревки, удовлетворенно прогудела:

— Готово! Крепко связала, не сбежит твоя рабыня с того света. Можете брать.

Слуги положили сверток на телегу, запряженную парой комолых волов, взялись за кнуты.

Погребальная повитуха велела Ольвии надеть черное платье и низко, до самых глаз, закутаться в черный платок. Переодевание объяснила так:

— Чтобы душа умершей не узнала тебя во всем черном и не вредила тебе потом… Она подумает, что женщина в черном — это не Ольвия, ее госпожа, а чужачка.

— Милена никогда не будет мне мстить, — сказала Ольвия.

— Таков обычай, — зло проговорила повитуха. — Души мертвых мстительны и опасны. Не убережешься от них — беды потом не оберешься. Все тебе припомнят. А эта, — кивнула она на сверток, — была рабыней, лиха в Скифии натерпелась немало, так что будет мстить.

Ольвия больше ничего не сказала, молча переоделась в черное, низко, до бровей, закуталась в черный платок.

— В зеркало не смотри, — предостерегла погребальная повитуха. — Через зеркало тебя может увидеть душа умершей. И узнает, хоть ты и оделась во все черное.

Ольвии очень хотелось, чтобы на нее хотя бы и через бронзовое зеркало взглянула в последний раз Милена, но погребальная повитуха поторопила ее:

— Быстрее, госпожа, а то на горизонте уже много дыма. Надо отправляться на север, и так замешкались с этой рабыней.

— Гей, рябые, гей!.. — закричали погонщики, щелкая кнутами, повозка заскрипела, и похоронная процессия двинулась.

— Гей, волики, гей! — выкрикивали погонщики и тревожно поглядывали на запад, где вздымались дымы. — Быстрее, рябые, быстрее! А то персы как наскочат, так всем нам придется на тот свет идти.

Ольвия шла за повозкой, а позади нее трое женщин заметали полынными вениками следы от колес и человеческих ног. Это делалось для того, чтобы душа покойной не нашла обратной дороги и не вернулась к живым мстить за рабскую жизнь.

И исчезала старая рабыня из этого мира без следа.

Погонщики покрикивали на волов, женщины шаркали вениками, а высокие деревянные колеса надрывно скрипели, будто хотели спросить: как же так? Прожил человек, и следа от него не останется?

«А ведь когда-то она была юной и красивой девушкой, — думала Ольвия, со смешанным чувством жалости и страха поглядывая на грубый сверток на повозке. — А ведь когда-то она любила, и белый свет был для нее широким, и светлым, и радостным. И солнце ей ласково светило, и думала она, что вечна… Знала ли, что так закончится ее многострадальный путь?..»

Скрипят колеса, покрикивают погонщики, шаркают женщины вениками.

Шаркают, чтобы никакого следа на этой земле не оставила слепая скифская рабыня, которую и за человека-то никто не считал. Да и сейчас не считают, а хоронят так лишь потому, что вдруг этого захотела госпожа. И чем ее так привлекла к себе покойная рабыня? Разве мало у вождя рабов и рабынь? Чего так убиваться из-за какой-то чужачки, безродной и слепой?..