Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская

Когана в его компании лучшими папиросами был признан «Беломор», а любимыми яблоками – антоновка. По ритуалу приема нового члена в компанию, он подвергался тестированию (как сказали бы сейчас) насчет папирос и яблок, и совпадению пристрастий очень радовались, придавая особое значение родству вкусов: «свой парень».

…По какому-то таинственному совпадению в пору, когда сигареты вытеснили папиросы, Вячеслав Кондратьев оставался верен «Беломору». Приезжая ко мне и входя в комнату, он опускался на привычное место на диване, слегка облокачиваясь о валик, и безо всякого «можно ли?» тут же закуривал. Папироса в длинных пальцах, затяжка, нарастающая горка окурков в пепельнице – это было неотъемлемо от него.

В 1976-м в туристической поездке по Франции – четыре дня в Париже – четыре вечера скрытно и полускрытно от попутчиков посчастливилось провести с Виктором Некрасовым. Уже два года он жил в Париже. Перенес тяжелейшую операцию. В Москве перехватывались, не доходили до нас его письма со штампом Парижа.

Я везла ему от Изи Кракова деревянную шкатулку, набитую любимыми папиросами «Беломор». Открыв крышку, Вика слегка смутился, сказал, что перешел на сигареты… – какое-то красивое название, позабылось. На стенах его комнаты были развешаны фотографии: мать, дом Булгакова на крутом Андреевском спуске, друзья, он сам. И вот он с Крамовым – запечатлены в то утро, когда, накануне основательно набравшись, наутро, опохмелившись, отправились фотографироваться. Вика в порядке, фотогеничен, а у Крамова лицо чрезвычайно опухшее, но мне было дорого, что эта фотография была с ним здесь, так безнадежно далеко от Москвы. Спустя годы я прочитала в заметках москвича, посетившего в Париже Некрасова, что у него на книжной полке стоит деревянная шкатулка с высохшими папиросами.

Вот в какое лирическое отступление ввергло меня воспоминание о «Беломоре» на столе у майора. «Беломор» ли подтолкнул меня, или это сейчас примерещилось, но так или иначе я пришла снова. Опять написала заявление о вступлении в Красную Армию, автобиографию, заполнила анкету о себе и о родных: мама с младшим братишкой в эвакуации, старший брат в полку добровольцев – защитников Москвы. Ну, а папа – ему пошел шестой десяток, – он мобилизован на трудфронт под Можайск, а о том, что давно, еще в 33-м, исключен из партии, на этот раз писать не стала. Какого черта, – на дворе война! – никого это не касается.

Майор глянул на меня, узнавая. Внимательно перебрал мои бумаги, сложил их, пришлепнул ладонью и твердо, в упор уставился на меня темными густыми глазами. Долгая была минута. Наконец велел мне пройти в соседний класс на экзамен.

Порог был переступлен. И дальше случилось со мной все, что случилось.

Я оказалась в Красной Армии благодаря тому, что толстогубый майор, куривший «Беломор», не был формалистом, а переводчики нужны были позарез. Это вам не первая Отечественная, когда сами офицеры свободно говорили на языке противника. Иное дело во вторую. И ведь знали, с кем придется, пусть через год-другой, воевать, на каком языке разговаривать с противником. А переводчиков не подготовили. Специализированных школ с обучением иностранному языку тогда не было. Почти во всех школах преподавался немецкий. Но что это был за предмет и как мы к нему относились, сказано в популярном тогда среди московских школьников четверостишии:

Я немецкий не учу,

Потому что не хочу.

И зачем в стране советской

Изучать язык немецкий?

А оказалось, без переводчика воевать хоть сколько-нибудь грамотно невозможно. И спохватились.

Экзамен был смехотворный, под стать смехотворности наших знаний, хотя некоторые из нас (как, впрочем, и я) в детстве немного занимались немецким с частным учителем. В вывешенных списках сдавших экзамены числилась и я, но покуда принятой условно. Допущены к занятиям были только парни: был слух, что готовят переводчиков для десанта.

Шли дни. Бои на подступах к Калинину. Сдан Орел.

Наконец 9 октября я пришла на Мархлевского спросить, когда же можно будет приступить к занятиям. На месте майора сидел совсем другой майор, лысоватый, задумчивый. «Вы ведь еще не присягали, – сказал он. – Так что решайте. Сами видите, какая обстановка. Ну, а если не передумали…» И он назвал, куда и в котором часу завтра следует явиться.

Мимо моих окон по Ленинградскому шоссе (теперь – проспекту) шли на подмосковный фронт колонны ополченцев – студенты, рабочие, профессора, знаменитые наши музыканты. А на противоположной стороне троллейбус № 12 (он и сейчас следует прежним маршрутом) вез пассажиров, а то шел без остановки, доставляя раненых. Их с передовой подвозили к конечному пункту троллейбуса на Волоколамском шоссе – так близок был фронт.

У Белорусского вокзала – противотанковые ежи. На Садовом кольце – баррикады. Москва готовилась к уличным боям.

Мои сборы были недолги. Накануне я затеяла стирку, и простыни, наволочки никак не сохли в холодной квартире, они так и остались висеть на веревках в кухне. Я сложила в чемодан старое одеяло: прожженное местами, издавна служившее подстилкой для глажки, оно прошло со мной всю войну. Что еще – не помню, потому что умудрилась даже полотенце не взять: была уверена, что и нас, как ополченцев, отправят на ближайший участок фронта на защиту Москвы, а в армии, я полагала, все дадут. Но получилось не так.

Нас ждал пришвартованный теплоход. Мы поплыли по каналу Москва – Волга, уходя от Москвы. То было 10 октября. На каких-то обусловленных ближайших пристанях мы обрастали солидными беженцами, догонявшими или поджидавшими теплоход в расчете на прибежище и работу на военном факультете иностранных языков, возглавлявшем наш маршрут по Волге. Наши курсы находились под его началом.

В Горьком была пересадка на теплоход «Карл Либкнехт». Отплывшие днем раньше курсанты соединились с нами – теперь мы были в полном составе.

Каюты занимали начальство, преподаватели и студенты военного факультета. Парней-курсантов отправили в трюм, откуда только что выгребли доставленную в Горький сельдь. Нам, девушкам, на ночь отвели салон-столовую, мы спали на обеденных столах, на полу, на стульях, под портретом Карла Либкнехта. Даже символично: ведь нам предстояло воевать против фашистов, зверски убивших его. Ночью в темные стекла теплохода бились ранние снежинки – начиналась без времени первая военная, жестокая зима.

Парни вылезали из трюма пропахшие селедкой, уязвленные тем, что не на фронт – от фронта волочит их теплоход. И, будоража пассажиров 1-го и 2-го класса, затягивали босяцкие песни, озорно, со свистом отбивали чечетку на нижней палубе. Их не одергивали. Терпели. Что с них взять – в трюме плыла солдатня, будущие десантники. В пути по