Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская

всего лишь способ передвижения». Под их ободряющим смешком я – но зачем же? – сотрудничаю с этими подполковниками в превращении меня в «галочку» на сводном листе укомплектованных бригад. Зачем же, когда еще есть выбор, так неотвратимо втягиваюсь в пасть войны?

Юра Диков, мой друг, сказал: «Всегда останется желание, попытка прояснить это в себе, но вы никогда не сможете точно воспроизвести, что вас рвануло в эту пасть. Недоумение всегда будет больше, чем ответ на него».

Мы, группа переводчиков, впятером получили предписание явиться в 8-ю воздушно-десантную бригаду генерал-майора Левашова. Бригада срочно формировалась приказом Сталина в Калуге. Весь груз, что шел в адрес бригады, пропускался внеочередно. За Тулой, на станции Плеханове, и дальше на разъездах, где участки пути удалось восстановить, стоило коменданту взглянуть на наше предписание, где красным по белому – «срочно!», как он, засуетясь, вталкивал нас в переполненную теплушку. Мы государевы, мы спешно нужны для великих дел. Состав трогался под вопли оставшихся у путей несчастных женщин, груженных узлами, бидонами, картошкой.

У Рюрикова – обрыв пути. Дальше пешком. Но лучше об этом я прочту запись из моей тетради тех дней:

«Январь 1942 г. От Рюриково до Алексино километров 12. Пути разбиты. Дорога полем. Идем по следам войны. Мертвые черные трубы торчат из снега, больше ничего. Жилья нет. Шарф задышан, льдышками жжет лицо. Боже мой, до чего велика Россия! Руки стынут до боли, до крика. Где-то там начинается Алексино. Еще немножко, еще… Вечер. Мы пришли. Нигде нет дыма. Трубы. Одни трубы. Домов нет. Как же это? Где-то должны быть станция, вокзал? Есть ли, нет ли вокзала, комендант должен быть. Тычемся в темноте, расползлись. У станции маленький домик. Я нашарила дверь. Толкнула. Дверь отворяется с улицы прямо в комнату. Женщина загораживает собой стол. На столе дети.

– Без дров никого не впускайте, – кричит она.

– Это женщина, – отвечает кто-то. Она оборачивается.

– Здравствуйте. – Я едва шевелю губами и не могу одеревеневшими пальцами сдернуть с лица колючий шарф.

– Без дров никого не впускайте! У меня дети больные!

Оконная рама затянута немецкой тарой – мешковина с ошеломляюще огромной черной свастикой посередине…»

Так я в первый раз увидела свастику.

Позже у коменданта:

«– Мы в штаб к генерал-майору Левашову. – Да, да, садитесь. Только вчера он проехал».

О последнем эпизоде нашего путешествия в Калугу мне не приходилось рассказывать, и запись о нем приведу впервые:

«Калуга. Январь 1942 г. (Отбита в конце декабря.) На путях – состав. На вагонах мелом – „nach Plechanovo“ (на Плеханово). Никому невдомек стереть нерусские слова, словно и не написано.

У вокзала груда трофейных машин. Здание вокзала вдребезги разбито – стены пробиты навылет, обвалены потолки, оборвана проводка. Холодно. В зале полно белого шелка. Что это? Трофеи? Парашюты. Складывают. До чего холодно! Негде согреться. Жгут химические печки. На втором этаже нет пола – только балки от межэтажных перекрытий. Одна уцелевшая дверь. На одном гвозде повисшая дощечка – „Агиткомната“. Приоткрыли дверь. Мелькнуло – все в белом, что это – санпункт? Это десантники в белых маскхалатах. Здесь есть пол. Но места нет, ступнуть некуда. Топят! Железная бочка, кусок трубы и несколько консервных банок. Вывод в окно – в раму без стекла. Нам вдвоем, мне и Людмиле, разрешают пройти под стол обогреться. Парней не впускают. Некуда. Они, не обогревшись, уходят на поиски штаба бригады – доложиться.

Мы – под столом. Они сидят на ящиках с боеприпасами, на вещмешках, на полу, друг на друге. Все спят. Некоторые – стоя, припав к стене. Просыпаются, выдирая плечо, расталкивают соседей и вытаскивают из-под них свои ноги. Матерятся сонно и злобно и снова засыпают. Оставшаяся на стенах штукатурка тает, осыпается, стекает чернильными полосами на их белые маскхалаты. Они устали: 7 дней провели в пути. И это – не отдых. Но боевой приказ получен. Они вылетят по заданию в эту ночь, отряхнув маскхалаты и выпив весь паек спирта, выданный им на дорогу».

Что было дальше – я приписала чуть позже:

«Скрючившись под столом, согреваясь, гляжу на искаженные, сдавленные теснотой фигуры десантников, с финкой у пояса, фляжкой на боку с выданным на дорогу спиртом, грубо ругающихся во сне. До чего же я им не нужна. Со мной – чужой, со мной – обузой никто из них считаться не станет – бросят. Молоденький лейтенант протискивается к нам по ногам, головам своих подчиненных. То ли у него в самом деле есть опыт, то ли хорохорится – у бойцов зато никакого. Называет – „азимут“. По „азимуту“, говорит, надо, спустившись на парашюте, всем собраться. Это как? Как сложить, закопать свой парашют, чтобы не навести немцев? На обратном пути предстоит пройти на лыжах километров 300, говорит он, к линии фронта, и там, где нет сплошной обороны, можно проскочить к своим. Все так просто, все понятно. И неправдоподобно. То есть полнейшая несуразность. Какой „азимут“? Какие 300 километров? Бессмыслица.

И нас неминуемо разлучат – по переводчику на батальон, действующий в отрыве от других батальонов. Даже никакой, значит, поддержки друг другу. А ведь в этом была и суть, и опора. Голова все ясно воспринимает, а страх не подкатывается – чувств никаких. Людмила дремлет. И у меня какое-то безразличие. Однако пишу письмо в Москву Вике Мальт с самыми существенными поручениями. Дверь приоткрывается, нас с Людмилой вызывают вернувшиеся ребята. Они отыскали штаб 8-й воздушно-десантной бригады в уцелевшем деревянном домишке. Командира бригады Левашова не было. Поджидали его, отогреваясь в жарко натопленной зале. Кто-то из парней спросил напиться. Ему указали на расставленные тут и там наполненные графины, чайник. Налил в стакан – водка. Вошел комбриг, ребята вскочили, представились, вручили наше общее предписание. „Сколько учебных прыжков?“ – спросил генерал еще на подходе к письменному столу. Услышав, что не было учебных прыжков, он, сев, разложил на столе наше предписание, зло перечеркнул его, надписал: „Больше необученных мне не присылайте, у меня – фронт. Мне обучать негде и некогда“. „В ночь улетаем“, – сказал он. Наш старшой возразил было, что и бойцы не имеют учебных прыжков, мы с ними говорили. На это генерал ответил: „То – бойцы, а на вас деньги трачены“, – и пальцем указал на петлицы. У нас было по два кубика на петлицах.

С тем мы отправились назад в Москву, в Генштаб. За наше отсутствие в управлении ВДВ, видимо, укомплектовали „галочками“ кого следовало или обструкция генерала Левашова подействовала – парней отправили в учебную десантную бригаду под Москву, Людмилу – в