Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская

А Давид Самойлов той поры, хотя он был младше Павла только на два года, Слуцкого – на год, Наровчатова – на полгода, казался совсем юным, домашним, младшим, и даже представить себе невозможно его уходящим на тот необязательный фронт. Он и в литературные бои еще не ввязывался. Разделяя полностью взгляды своего кружка, на сцену не выходил, не был готов прочитать стихи и, присутствуя обычно в зале, посылал записки вроде той, что сейчас передо мной: «Слуцкому, президиум. Борька, ты прошел на 7. Читал плохо. Павка на 6. Кульчицкий тоже пока. – Дезька». Это домашнее имя сохранилось на всю жизнь. Дезька. Дезик.

Стихи этих молодых поэтов были проникнуты ощущением войны. С романтической приподнятостью они писали, что не вернутся. Так на то они и были романтиками. Но как, оказывается, опасно, предрекая себе гибель, брать в союзники поэзию! Ведь не вернулись те, кто предрекал это себе в стихах.

На войну с фашистской Германией они уходили, как на главное дело своей жизни. Они чувствовали свое предназначение.

Павел был «белобилетник», его не брали в армию, но удалось поступить на курсы военных переводчиков.

«Мне он отвел роль летописца, – пишет о Павле Дезик. – В начале войны сказал: „Тебе на войне делать нечего. Ты лучше напиши про нас“». Павлу хотелось уберечь Дезика от войны. Казалось, уж он-то точно не пригоден для фронта, какой из него воин, ни за что сгинет.

Дезик эвакуировался с родителями из Москвы в Среднюю Азию. Там со временем он был призван в армию. Нет связи с друзьями, нет адресов, нет вестей о них. Наконец он пишет первое письмо И. Крамову (сохранилось в его архиве): «Изька, дорогой! Часто думаю о тебе, мечтал получить какие-нибудь вести <…> я нахожусь в небольшом азиатском городке – Катта-Кургане, в качестве курсанта военного училища. Через короткое время буду командиром пулеметного подразделения. Я! Вот что делает война. Самый тихий и самый невоинственный, я стану командиром, и не от литературной части, а боевым, армейским. Что ж делать! Это не противоречит моим желаниям. Я всегда был романтиком не менее, чем Павел. Просто мне казалось, что у других на это больше прав. Вот теперь и я завоевываю эти права. К армии я привык быстро, хотя вряд ли она изменила какие-нибудь принципиальные черты моего характера. Таков я был, таким и остался. Правда – гимнастерка, и обмотки, и оружие. Но разве это имеет значение? Я рад, что моя жизнь повернулась таким образом. Тартареновская часть моей души всегда нашла бы доводы в пользу тихой жизни. Теперь само время взяло меня за шиворот и заставляет быть решительным, смелым и самостоятельным во всех отношениях… Поподробней разговор придется отложить до бара № 4, до бутылочки рислинга и хороших папирос. Авось доживем, брат. Отвечай возможно скорее. Обнимаю тебя и целую. Твой чернолицый брат, лихой курсант Д.».

Это был очень тяжелый, унизительный для него период службы в армии. Под командой старшины-садиста с утра до вечера курсанты ползали по степи в едкой пыли, в жару, мучимые жаждой, желудочной хворью, недосыпом. Дезик был предельно измаян, но он вообще не умел жаловаться и подкинул в письме лишь одну фразу в P. S.: «Помнишь, „Пыль“ Киплинга? Частенько приходится вспоминать ее». Помните? «Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, отпуска нет на войне».

Борис Слуцкий в определенном смысле абсолютизировал Отечественную войну, считал: человек его поколения, не участвовавший в ней, не может сложиться в большого поэта. Он связывал неудачи, на его взгляд, более поздних стихов Глазкова, чьи молодые стихи так высоко ценил, с неучастием его в войне. У Давида Самойлова не было такой установки, такого взгляда, но и у него сохранилось особое отношение к фронтовым годам. С ними связано становление его личности. «Само время взяло меня за шиворот».

Недоученных курсантов отправили рядовыми на фронт, и для него началась фронтовая страда. Он был выхвачен из родительского дома, из-под опеки, из мира книг и брошен в большой трагический мир войны. Он прожил те годы во всех сцеплениях с войной, под ее огнем, ранениями, на переднем крае и в госпиталях. В привязанностях к людям, к людской беде и к жизни.

Нет, не вычеркнуть войну.

Ведь она для поколенья —

Что-то вроде искупленья

За себя и за страну.

Ведь из наших сорока

Было лишь четыре года,

Где бесстрашная свобода

Нам, как смерть, была сладка…

В прозе с течением времени я все больше сближаюсь с автобиографичностью. Параллельно работала над книгами, которые принято называть документальными. На фронте я вела записи, хоть и не систематически, урывками. Поначалу на это косились, ведь было запрещено вести дневник, записи. А я попала в армию, отступавшую с самой границы, люди были сплочены, знали друг друга, а тут какая-то москвичка, студентка – и переступает запрет. Я понимала: неизбежно заглянут в тетрадь, поинтересуются – и написала в тетради: «Тов. капитан Борисов, и не стыдно вам читать чужие записи?» И однажды, раскрыв тетрадь, увидела под своим вопросом приписанное крупно одно слово: «Почиму?» Так и торчит эта приписка в моей сохранившейся тетради. Больше меня не тревожили, смирились, да и ценили как переводчика. Я оказалась на месте в этой должности. Время шло, и отношение ко мне было дружелюбным.

Первые рассказы, написанные мной, когда вернулась в Москву, были о войне. Беглые зарисовки в тетради, обрывки диалога, размышления на ходу оказались в той или иной мере заготовками для рассказов или толчком к ним. Оказалось, и тон записей в тетради как-то сам по себе сложился. Я и сейчас заглядываю иногда в тетрадь – что-то толкнется, приоткроется. Даже подхваченное в тетрадь солдатское озорное слово до боли трогает. А тогда сложился цикл рассказов «Под Ржевом», я отнесла его в журнал. Мне вернули, сказав: «Рассказы печальные. У вас быт войны, который стоит ли вообще описывать. Люди устали от войны». На том тогда оборвалась надолго для меня тема войны. Глубок ли во мне пласт этой темы, я не знала. Казалось: что могла, написала. А после войны меня тянуло к впечатлениям мирной жизни. Я писала повести, далекие от моей биографии, о жизни без войны, хотя и прослоенной войной.

А. Твардовский, вторично возглавивший «Новый мир» в 1958-м, напечатал мою повесть «Спустя много лет». И не было печатного органа