Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская

(кроме «Дружбы народов», поддержавшей ее), который не разделался бы с этой повестью (особенно ожесточенно «Литература и жизнь»). И моя книга (первая книга!), принятая в «Советском писателе», оплаченная, оказалась сорванной. Я, конечно, погоревала. Но не в первый и не в последний раз большая утрата, если она не смертельная, оборачивалась для меня приобретением. Издательство не забыло о понесенных затратах и через два года предложило мне доложить к уцелевшей в составе отвергнутой книги более ранней и более примитивной повести о лесорубах еще что-нибудь взамен повести снятой. Крамов и Слуцкий подсказали мне: доложить ржевскими рассказами. Так еще через некоторое время, в 1961-м, вышла книга под названием «Весна в шинели», в которой были рассказы о войне, пролежавшие пятнадцать лет. Их одобрительно встретили мои друзья и другие литераторы, и это помогло мне снова вернуться к прозе о войне. Кроме того, в эту книгу вошел мой документальный рассказ о том, как мы нашли мертвого Гитлера. Первое произнесенное вслух слово об этом. Осуществленная публикация очень помогла мне, когда я добивалась возможности поработать в засекреченном архиве.

Как я уже сказала – я стала писать о войне. Но не сразу. Я закончила повесть о современной молодежи, ее напечатал «Новый мир» (1961). Это была последняя вещь на отстраненном от себя материале. С тех пор писала не то чтоб автобиографическую прозу, но по мотивам пережитого. Такой задачи я себе не ставила, но оказалось, что своя жизнь (как, вероятно, каждого) такая насыщенная, что теснит привнесенное, заемное, преображая пережитое в прозу, не скованную биографией. А вот война с расстояния лет стала емче, зримее, и меня на долгие годы связало с темой, которую мы условно называем военной.

О войне писать и труднее, и легче. Труднее, потому что многое на войне однообразно, начиная с одежды. Зато легче, потому что сюжет – самоходный. Сама война – сюжет.

Но вообще-то, может, сюжет – это предвзятость. А то и уловка. Сама жизнь во всех ее сцеплениях – сюжет. Язык же – самодвижущая сила прозы. Вот и пытаюсь в последние годы писать о своем, о том, что запало, бередит, что очаровывает или мучает, – писать раскованно, не думая о сюжете, характерах и, уж во всяком случае, о принадлежности к той или иной теме. И это оказывается ближе всего к автобиографии – но не фактов, а если и их, то всего с ними связанного, что питает душу, память, чувство, будь то повесть или эссе (хотелось бы как-то иначе назвать, но аналога нет у нас названию этого жанра).

Что касается документалистики. Я не могла бы замыслить работу об исторических событиях, исследовать общественные явления, с которыми никак судьбой не связана. «Берлин, май 1945» – книга личная, свидетельство, опирающееся на документы. К. Симонов назвал ее «мемуарами». Мне кажется, он прав. И подзаголовок к ней – «Записки военного переводчика».

Документ – на расстоянии лет в особенности – обладает художественным воздействием. Его присутствие в современной прозе стало приметным. Но все же эта моя книга относится, наверное, к документальной литературе тоже, раз в ней рассказано о подлинных фактах и событиях и у нее подлинная сквозная фабула: поиски и обнаружение мертвого Гитлера, опознание его и расследование обстоятельств его самоубийства, в чем автор принимал непосредственное участие. А документальное произведение, думаю, должно (при необязательности этого для прозы) иметь фабулу, сюжет и все что полагается. И не клониться к сенсации ради сенсации. В такого рода вещах фирменным знаком, мне кажется, должна быть достоверность.

Достоверность, точность – самая большая сенсация.

Припоминаются дискуссии за рубежом о кризисе романа: возможны поиски новых влиятельных жанров. А вообще-то, наверное, литературный процесс движется по своим внутренним закономерностям или вовсе стихийно, уж не знаю. Ну, а потом этим новым веяниям, явлениям специалисты ищут обоснования. В реальной жизни они всегда есть на все случаи. Что же касается нас, то здесь «взрыв документальности» действительно связан со стремлением постичь правду, в чем на Западе писатели не были стеснены и ранее. У нас же приоткрылась в какой-то степени такая возможность в связи с Оттепелью. Тому пример книга С. С. Смирнова «Брестская крепость».

Если говорить о себе, то у меня была задача: обнародовать «тайну века» о том, что мертвый Гитлер был нами найден. Сложилось так, что никто другой из участников тех исторических событий не участвовал в них на всех этапах, мне же это выпало, потому что нельзя обойтись без переводчика. И никто из участников никогда не брался за перо, не намеревался писать и на этот раз. Возлагались надежды, что я напишу, поскольку возвращаюсь по демобилизации в Литинститут. Я и сама не мыслила оставить это скрытым, и собственное молчание угнетало, но эти факты стали в разряд государственных тайн и за разглашение – от семи до пятнадцати лет заключения. Многовато. Приходилось молча наблюдать, как искажается история, делясь только с близкими товарищами.

После смерти Сталина в 1953 году я отнесла рукопись в журнал «Октябрь». Рукопись была заранее готова, хотя это было совсем небезопасно, но я боялась что-либо забыть, упустить, если буду откладывать, и стала писать вскоре по возвращении в Москву, пользуясь некоторыми записями в тетради тех дней. В редакции рукопись продержали и вернули. В 1954-м я отнесла ее в «Знамя». Рукопись приняли, но послали за разрешением печатать в МИД. Мне показали резолюцию МИДа: «На ваше усмотрение». Брать на свое усмотрение главный редактор В. Кожевников не захотел, он сказал ратовавшим за рукопись сотрудникам: «Об этом нигде не писалось, почему мы должны быть первыми? И вообще, кто она такая?» Я была «человеком с улицы».

Рукопись все же напечатали в «Знамени» (1955, № 2). В ней остались все подробности самоубийства Гитлера, Геббельса, обнаружения обгоревшего Геббельса, его шестерых детей, умерщвленных родителями. Остались также свидетельства и о найденных документах в бункере Гитлера, и о главной находке – дневниках Геббельса. Было рассказано о выносе и сжигании трупа Гитлера, о его захоронении тут же, в саду рейхсканцелярии, в воронке. Словом, все, кроме того, что Гитлер был обнаружен в этой воронке, идентифицирован. Это было изъято. Но при следующей публикации этих «Записок военного переводчика» мне удалось обойти цензуру, восстановить изъятое и включить его в состав книги «Весна в шинели», о которой я упоминала, как и о том, что эта публикация помогла мне, когда я долго и, казалось, безнадежно добивалась допуска в засекреченный архив. Это все же состоялось (1964 год), и я пережила буквально шок при встрече со знакомыми мне