Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская

цель – дать портрет своего героя, исторического лица, при разном видении его. Один исходит из личных впечатлений, другой формирует свой взгляд по-иному, иными средствами.

Вынутое из контекста, то, что Жуков говорил в этой беседе мне, и вставленное в чужой контекст служит другому видению, дается с другим акцентом, придает иной смысл сказанному. Делается это и без учета контекста времени и места, где герой находится под негласным надзором, без достаточной свободы передвижения. И без учета погоды на дворе, когда за некоторые откровенные слова о Сталине можно было поплатиться. Ведь даже через двадцать один год цензоры гневно вскричали по поводу приведенных в моем рассказе слов Жукова о Сталине: «Вы посмотрите, как она Сталина подает!» (об этом написал Бакланов).

Возможно, Жуков был так доверителен, допуская, что я напишу о нашей беседе со временем. Вспоминая о ней, думаю, что это так. Это был разговор двоих. Одного уже нет, тем больше ответственность оставшегося за сохранность, неискаженность этой беседы. Деликатности ради третьему нет нужды встревать в тот разговор.

В конце 1980-х Мюнхенский институт современной истории издал в четырех томах рукописные дневники Геббельса. Больше половины объема этого издания составили тетради, которые мы обнаружили в кабинете Геббельса в «фюрер-бункере».

Институт пригласил меня провести семинар, и мне подарили эти толстые четыре тома. Я писала повесть и не предполагала погрузиться в их изучение. Казалось бы, все это – старая история, пора с ней расставаться, хотя я связана с ней пережитым, личной прикосновенностью, недосказанным.

Но обстоятельства в мире, и особенно в нашей стране, побуждали и обязывали снова обратиться к ней. Меня поразило, как саморазоблачительно предстает Геббельс в дневнике. Едва ли можно выразительнее, чем он это сделал сам, рассказать о типе политического деятеля, выдвинутого на авансцену фашизмом: маньяке и фанфароне, карьеристе и преступнике, одной из тех мизерабельных личностей, чьей воле предался немецкий народ, обрекая себя на безумие войны.

Дневник рассеивает мистический туман, которым время от времени обволакивают гитлеризм пишущие о нем авторы, и обнажает уголовный заговор. То, что казалось в Германии невозможным, абсурдным, воцаряется; абсурдные фигуры захватывают власть. «Властью в великой стране завладели отбросы общества, хозяевами ее ресурсов стали уличные банды» (Алан Буллок, английский историк). Дневник дает возможность проследить за модификациями личности Геббельса. Отчетливее представить себе генезис нацизма – с его культом насилия, культом фюрера, – его роковой соблазн и тотальную разрушительность для каждого. Видеть, как и в человеке, и в массах накапливается фашизм и маниакальные идеи «искажают человеческую природу» (Бердяев).

В этой трудной и трудоемкой работе над портретом Геббельса и нацизма меня вело сознание необходимости приблизить читателя к пониманию опасности тех пагубных явлений, когда при попустительстве властей множатся в нашей стране фашистские силы. Это грозит России оказаться ввергнутой в саморазрушение.

Высокой трагедии – а мы ее переживаем – присущ катарсис: просветление, духовный жест очищения. Пусть же трудом души и таланта литература будет обретать его, а с ним и надежду.

Жизнь идет дальше. Она нуждается в поддержке надеждой.

И хочется напоследок сказать просто о самоценности жизни, в какую бы эпоху ни суждено было родиться.

Первоначальный вариант этого текста был опубликован в виде беседы с Татьяной Бек в журнале «Вопросы литературы», март-апрель 1996.

Вклейка

Гомель, 1921 год. Самая ранняя из фотографий Елены. Ей 2 года. Надпись ее рукой, дважды: «Это я – Лена».

Февраль 1935 года, класс 8В, школа № 35. Лена и ее одноклассники остались в «Знаках препинания».

1937 год. Выпускной класс. Пора надежд, впереди поступление в ИФЛИ, встреча с первой любовью.

С маленькой дочерью незадолго до войны. О рождении Оленьки, совпавшем с началом Второй мировой войны, Елена написала тогда же, в 1939 году, и снова – в «Домашнем очаге» (2005).

Январь 1942 года. Елена перед отправкой в десант, откуда не надеялась вернуться живой. Бойкая приписка «Разобью фашистов и т. д.», как она уточняет, сделана тем, кто получал фотографию из ателье. Такая лихость ей не была органична.

14 мая 1943 года. Четыре фронтовые подруги, Елена Каган вторая слева.

1943 год. Гвардии лейтенант Елена Каган, 23 года. Эта фотография присутствует на титульном листе военных повестей Ржевской, на обложке журнала Теmpo с итальянским переводом ее воспоминаний об обнаружении тела Гитлера.

Фотография 1943 года сохранена в архиве Ржевской, хотя имя этой жизнерадостной девушки неизвестно. «Быт войны налаживается», записала она.

Зима 1942–1943 годов. Ржевский фронт. Три подруги – Лена, Клава, Серафима.

Декабрь 1942 года. Ржевский фронт.

Апрель 1943 года. После освобождения Ржева. Впереди Смоленск, Беларусь, Латвия, Польша, Берлин.

К «Далекому гулу». Фотография спектакля в лагере французских военнопленных (женскую роль выполняет тоже военнопленный). Надпись на обороте «Русской армии, пришедшей нас освободить».

К «Далекому гулу». На фотографии Альфред и Марианна, влюбленная пара в хаосе войны.

5 апреля 1945 года. Майор Быстров (в «Далеком гуле» – Ветров) уже поставил себе цель: дойти с армией до Берлина и «поймать Геббельса».

Лето 1945 года, Стендаль (Германия). В ожидании демобилизации. Домой, домой!

Двенадцатый день после Победы. Первое послевоенное платье.

Май 1945 года, Берлин. В платье от пани Виктории на памятнике Бисмарку.

Май 1945 года, Берлин. На фоне портретов участников Ялтинской конференции лозунга, провозглашающего победу Союзников.

Май 1945 года, Берлин. Победители фотографируются на берлинских монументах.

Елена Ржевская в период работы над «Далеким гулом».

Начало 1970-х годов, Восточный Берлин, Бранденбургские ворота, граница двух Германий.

Начало 1980-х годов. Елена Ржевская в