Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская

Спустя недели две по нашем возвращении из Калуги в газете было опубликовано, что генерал-майор Левашов погиб при выполнении боевого задания. Позже, уже в армии, я услышала от вышедшего из окружения начальника разведотдела полковника Пивоварова, что вся бригада Левашова погибла.

Бумаги трофейные в управлении не скапливались, было кому переводить и без меня. Хотя под столом в Калуге я поняла: на войне немало бессмысленного, – мне вскоре показалась такой унылой, угнетающей перспектива прослужить здесь всю войну, что я обращалась в отдел кадров, просилась на фронт. Отмахивались. Пока в Генштаб не прибился некий майор с наказом генерала Лелюшенко не возвращаться без переводчика. Не устояли перед запросом прославленного в декабрьском наступлении командарма, отдали меня.

Так я оказалась на ближайших подступах к Москве – у Ржева. Начался, может, самый важный период в моей жизни».

Ржев, ржевская земля – одна из самых кровавых ран войны. Здесь моя первая встреча с войной.

Еще когда в октябре 41-го в сводках появилось ржевское направление, было сказано: Москва в угрожающем положении. Отступая от Москвы в декабре, немцы зацепились за ржевский выступ, и в их приказах он стал называться «трамплин для повторного прыжка на Москву» или «меч, занесенный на Москву». Несчитанны павшие на этих ближних подступах к Москве ее защитники. Немцы исчисляют свои здесь потери в сотнях тысяч человек. 92 деревни района навсегда сметены с лица земли.

Ржев, этот маленький уездный город, – особой военной судьбы. Он не только был семнадцать месяцев оккупирован, но все это время город был на линии фронта. Наши части врывались в город, завязывали бои на окраинах, но вновь и вновь откатывались. Наша артиллерия обстреливала город, самолеты бомбили. Изувеченная, сожженная земля, невиданные страдания, жестокость и сострадание, бездны и взлет духа. И все первично. Война вбирала столько противоречивого, враждующего. Но была великая простота мужества, самоотверженности, какая-то возвышенность тех дней, когда смерть и муки не вознаграждались победой и до перелома в войне было еще так далеко.

«Я думала: война. А это – дорога, небо, дети, крестьяне, городской люд, голод, смерть» (из записи в тетради). И еще: «Бредущие бог весть куда разутые, голодные бабы с котомками, с голодными детьми, беженцы, погорельцы – это ужас войны».

Многодетная, как велось тогда, мать. Деревни переходят из рук в руки. Ее дом, если еще цел, – стоит под огнем. Запасы, если не разграблены, – истощаются. А кончатся, больше взять неоткуда. За все в ответе сама. Чем накормить, как уберечь детей? Ей же самой положено еще и войне служить – с утра отправляться дороги от снега чистить. А она еще и нас, военных, жалеет, последними льняными лепешками делится. Все это напитало болевым чувством душу, осталось со мной навсегда.

После войны мне слал очень много писем, делясь воспоминаниями, читатель Ф. Мазин: он подростком пережил оккупацию в Ржеве. Дорожу его отзывом в одном из писем: «Мне что понравилось в вашей книге, что вы в войну, находясь на высоте положения (на деле – на вполне скромном положении.– Е. Р.), все же при штабе, не теряли взгляда человека на топчущее войной окружающее…»

Выпавшее мне в последние дни войны в Берлине участие в значительных исторических событиях, казалось, могло вытеснить многое из памяти. Но самым глубоким переживанием оставались для меня те ненастные дни на ржевской земле, когда усилия сражающейся армии и жизнь местного населения в зоне фронта – все смешалось и возник неповторимый образ народной войны.

3 марта 1943-го наша армия вошла в оставленный немцами, измученный, весь в корчах развалин Ржев. Город мертв. Возле городского сада цела была виселица – два столба соединены поверху прибитой оглоблей, качаются петли. В заколоченной церкви, обреченные на мученическую смерть, находились согнанные немцами последние жители города, их успел спасти наш разведотряд. Немецкая охрана бежала, не успев выполнить приказ – взорвать церковь.

Мы продвигались на запад, а навстречу нам – все, что заглотала война в предыдущие годы поражений: население, оставленное нашей отступавшей армией без защиты под игом врага. «Душа войны», ее глубинный, духовный лик менялся. Вернувшись, освободители пришли не с чувством вины перед населением, а как судьи. Будто людям, и два и три года прожившим в оккупации, не надо было как-то прокормиться, спасти от голодной смерти детей и, значит, хоть как-то работать. Да и под дулами немецких автоматов людей сгоняли чистить от снега дороги. И все равно, будто каждый виноват, чем-то мечен.

Шли лавиной – возвращались пережившие пленение. Плен? Такого понятия не знала наша военная доктрина… Как бы безысходно ни было твое положение, плен официально считался предательством, хотя миллионное трагическое войско билось до последнего в окружениях. У войны не только герои, но и мученики. Ими были наши военнопленные (я об этом писала еще в 50-е годы). Население видело, как зверски обращаются с военнопленными немцы, как гибнут люди в плену. Когда гнали в тыл пленных, женщины, отрывая от детей ломоть хлеба, картофелины, рискуя жизнью, – немцы открывали по ним огонь, – выходили на дорогу навстречу пленным.

В первый период в невзгодах поражений война вернула нам цену и ощущение человеческой близости. И зачастую достоинство. Ведь после страшной выморочности конца 30-х годов явилась ясная, правая цель – отстоять Родину, осилить страшного врага, под сапогом которого находилась почти вся Европа. Теперь, на переломе войны к победе, что-то – может, самое важное – отнималось.

Бесчеловечное отношение к тем, кто пережил муки плена, подозрительность угнетали народное чувство справедливости и сострадания. Давление было так велико, что нередко в людях это чувство отступало – и как нечто само собой разумеющееся начинало восприниматься: вот я там не был, я чист, а ты побывал и запятнан. Людей стали делить на «чистых» и «нечистых». И если не тотчас, когда еще слишком динамичной была война и непреложна ее цель, то впоследствии все это не могло не сказаться, не внести своей лепты в апатию, ущербность, отчуждение. Об этом я еще в давние годы и писала, и говорила. А недавно прочитала в газете: в 1954 году, когда маршал Жуков стал министром обороны, он создал специальную комиссию, возглавил ее и разработал новое положение – никакой дискриминации бывших военнопленных, широкое награждение, изъятие из анкеты пункта, запрашивающего, был ли ты в плену. Партийное руководство страны во главе с