Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская

Волге наглядно выстраивалась иерархия. Большинство этих обитателей трюма доставили на курсы из рязанских военных лагерей, и среди них многие были ифлийцами. Ифлиец Семен Фрейлих вскоре отличится на фронте в лихом разведпоиске, да так, что в скупое на награды время ему прикрепят на грудь орден Красного Знамени. Другой обитатель трюма, ифлиец Павел Коган, возглавит разведпоиск в тяжелейших боях за Новороссийск и будет сражен пулей в голову.

Плыли медленно, долго. Маета, неприкаянность, впрочем, и любопытство: что-то будет? А было голодно. На душе смутно. Но куда же плывем? Военная тайна.

Наконец пришвартовались окончательно. Странной, смешанной колонной – обмундированные солдаты вперемежку с цивильными парнями и девушками – прошагали по главной улице маленького городка. В столовую. Куча народу. Официантки разносят тарелки с супом. Мест нет. Стоим, ждем, маемся. Рядом со мной наша девушка, опустившись на освободившееся место, не стерпев голода, вдруг стала жадно доедать остатки супа с чужой тарелки. Вид ее, жалкой, припавшей к чужим объедкам, был первым ранившим меня преображением, посягавшим на пути в неизвестное на наше молодое, неокрепшее чувство достоинства.

Это был маленький, тихий уездный городок, походивший на село, – Ставрополь на Средней Волге, тезка тому, большому, что на юге. Здесь курсы осели под боком у Генштаба, откочевавшего из Москвы в Куйбышев. От Ставрополя до Куйбышева более ста верст пути по Волге. Ни железной дороги, ни шоссейной не было. И, когда Волга стала, нас отрезало от прочего мира, пока не установился санный путь по реке.

Военный институт расположился в трех верстах от Ставрополя, в лесу, в помещении кумысосанатория. Лошадей уже не было: их взяли на войну. Под присмотром военного писаря свалили в опустевшие стойла чемоданы, тюки – имущество личного состава военного факультета. Мы заносчиво поглядывали на этот налаживающийся быт, чувствуя себя налегке, на марше, безбытно. Нас, курсантов, – переменный состав, – поселили в городе. Девушек – нас было тридцать – в опустевшей начальной школе. Парней – их впятеро больше – в техникуме и средней школе. Начались занятия. И сразу отобрали тех, кто покрепче был в немецком, их, только что завезенных на восток, срочно отправили обратно – воевать. Мы просили сообщить нам, куда они получили назначение. Один парень прислал нам в Ставрополь телеграмму, замаскировав от цензуры, как смог: «Взлет прыжок гибель фашизму».

В Ставрополе не было электричества. После войны город затопило Куйбышевское море – ради ГРЭС, ради электричества, которого город так и не изведал. Он безответно сошел на дно искусственного моря. На месте его и на прилегающих землях вырос город Тольятти, откуда приходят «Жигули». За свою двухвековую неприметную историю Ставрополь ничем не отличился. Но мы-то вписались бы страничкой апокрифа, будь он жив. Здесь, в Ставрополе, в ненастную осень-зиму 41-го московские студенты и кое-кто из выпускников школ учились древнейшей профессии – военного толмача. Ставрополь – город креста, как написано в энциклопедии Брокгауза. И отсюда каждый со своим крестом судьбы ушел на фронт, честно служил. Не каждый вернулся.

Спустя многие годы меня разыскал очень славный человек, книголюб, следящий за современной прозой, – капитан Волжского пароходства Анатолий Алексеевич Пирогов. Волжанин, он нас, ставропольцев, считал земляками. Я получила от него подарок – в застекленной рамке «фотопортрет» нашего теплохода «Карл Либкнехт». «В память о Вашей юности», – надписал он. Теплоход «Карл Либкнехт» (а до революции он – «Король Альберт»), старый, пассажирский, беззащитный, сменив белоснежный цвет на маскировочный, пятнистый, зеленый, мужественно участвовал в Сталинградской битве. В 43-м он погиб, подорвался на мине.

Анатолий Алексеевич отправился с фотоаппаратом по нашим местам. Ставрополя уже давно не было. Но он прислал мне фотографии сохранившегося кумысосанатория – красивое здание, все в окружении зелени. На фасаде две доски: «В этом санатории в 1913 году лечилась от туберкулеза виднейший деятель большевистской партии – Арманд Инесса Федоровна». И вторая доска: «Здесь в 1941–1943 гг. находился центр подготовки военных переводчиков Красной Армии». А мы-то полагали центром Ставрополь, где школьная уборщица и сторожиха тетя Дуся – гражданское начальство над нами – пила от изжоги керосин и пускала его же на растопку сырых дров. Дрова не завозили, не было тепла, а чаще и света – не заправлены лампы.

Нас обмундировали. Девушкам выдали шинели с суконными поясами, летние, парусиновые сапоги – других не было, пилотки. Но на головах у нас платок или шарф, у меня – самодельная шапочка. Зимнее обмундирование не подвезли, и нам разрешили нарушать форму. Вообще, мы жили довольно вольготно, дисциплины с нас сурово не спрашивали – это имело связь с общим положением в стране, мы это с тревогой подмечали.

Изучали мы «Структуру германской армии», «Вооружение вермахта». Мы и своего-то вооружения не видели. А тут, например, «самоходка»: у нас ее вообще еще не было, у немцев была и называлась сложносоставным словом – «Selbstfahrlafette». Поди запомни, да среди сотни других наименований. Оказывается, можно – если ассоциативным методом и с ифлийским юмором. Наш быт, как у беженцев: ни света, ни тепла, ни простыни, ни мыла; в баньки к себе хозяйки пускали неохотно, а пустят – дадут немного золы, не промыть волосы. И вот этих паразитов, из-за которых заведомо, на случай их появления, приходилось обрезать косы, назвали «самоходками» – немецким словом. И бывало дневальный, обходя общежитие, заглянет, спросит, не прорвались ли «Selbstfahrlafette». Прошло столько лет, а не забылось слово.

На уроках вольнонаемного преподавателя Ауэрбаха всегда было оживленно: «Ты – пленный, я – переводчик». «Я – пленный, ты – переводчик. Поговорим по существу допроса». Он сам забавен был, этот вольнонаемный Ауэрбах. Непохож на всех других преподавателей – капитанов с решительным пробором в волосах. Небольшого роста, в синем бостоновом столичном костюме – он инороден среди сплошных гимнастерок, серых шинелей. Говорили, он выходец из Швейцарии. Он возник в Ставрополе из хаоса отступления, смятения, эвакуации. Добивался от нас, чтоб освоились в ролях: «Ты – пленный, я – переводчик». И наоборот.

Ах, это горьковатое со смешинкой в глазах время игры в далекую, неизвестную войну! И этот маленький, сиротский Ставрополь, угнездившийся двести лет назад под Самарой на свою погибель. И Ауэрбах с присмиревшей ироничностью, то и дело рвущейся на волю. Почему-то все так памятно.

В этом заштатном городке с таинственными холмами за Волгой, с неверными огоньками в обледенелых низких окнах, в слабом скрипе санных полозьев, гаснувшем в пухлом снегу, в этой тишине – последней – грохот войны слышен не был. Но война слала сюда свои приметы: беженцы, «вакуированные», пронзительные сцены на «толкучке» – встреча нищеты и наживы.