Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская

В столовой новые официантки, исключительно из эвакуированных беременных женщин, – это по постановлению горсовета оказана им «гуманитарная помощь» – находиться подле единственного в городе очага общепита.

А в один из зимних дней проходила через город дивизия, вернее, то, что осталось от нее. По главной улице, мимо окон райзо, где мы занимались, шли издалека, с войны, красноармейцы, тяжело припадая, волоча ноги в ботинках с обмотками, замерзшие, изнуренные.

В тот день мы повторяли на занятиях вызубренные к уроку параграфы устава вермахта: «Наступательный дух немецкой пехоты…» А завидя идущих, замолкли: со щемящей болью не могли оторваться от окон. Вели разбитую дивизию с фронта в глубь России, в такую даль – формироваться наново. В рядах мелькало белое: обмороженная в пути рука на перевязи, забинтованные уши под летней пилоткой. Кого-то везли на санях.

Заползало жуткое чувство поражения.

В эти дни мы присягали.

Начальник военного факультета, которому приданы наши курсы, красавец генерал Биязи, – до недавнего времени он был военным атташе в Италии, – прибыл из кумысосанатория в розвальнях. Осторожно ступая в черных неразношенных валенках, прошел в помещение райзо, где наш первый взвод был выстроен для принесения присяги. Погрелся, приложив руки к круглой печке посреди помещения, сказал просто: «Судьба нашей родины в опасности».

Выходили по одному, зачитывали текст: «Если я нарушу эту мою торжественную клятву, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся». Подписывались.

Закованная льдом Волга отрезала нас от внешнего мира. Но поздним вечером в эти глухие, забитые снегом улицы ворвалось известие: немцев гонят от Москвы! Мы не усидели в своей женской школе, влетели в общежитие к парням, обнимались, пели. Потом пришло письмо от брата, бойца конной разведки в московском полку добровольцев: «У нас тут немец побежал…»

На новогоднем, заодно прощальном, вечере, устроенном начальством для курсов в кумысосанатории, генерал Биязи напутствовал нас: «Ваше боевое оружие – немецкий язык, а стрелять вас научат на фронте».

Еще с неделю продолжались занятия и что-то вроде экзаменов. По-прежнему, направляясь в столовую, мы пели последние, прощальные куплеты:

Идет, идет молодчик —

Военный переводчик,

И он, и он

Никак не обучен.

За ним идет девица…

Все же кое-чему обучили. Но спохватились, – сигнал исходил от Ауэрбаха: не обучили немецким ругательствам. Как быть, если командиру понадобится обругать пленного, а переводчик не знает как? Конфуз. Командование поручило Ауэрбаху срочно составить словарь немецких ругательств. Он повадился приходить вечерами в «агитпункт», где мы готовились к экзаменам при ярком свете всегда заправленных ламп-«молний». «„Дылда“ – крепкое ругательство?» – консультировался он с нами: немецкий он знал много лучше, чем русский.

Погрустневший, поглядывал на девушку-ифлийку, был увлечен ею. «Ваше появление на фронте морально разложит укомплектованную баварскую дивизию», – галантно говорил ей.

На последних уроках он спешно учил нас ругаться: «Вот я тебе сейчас так дам, что твоя голова влетит в стену и мозги придется вычерпывать ложками». «О господи! – вздыхали мы. – Геноссе (товарищ) Ауэрбах, неужели нет у них ругательств портативнее».

Словарь ругательств позже досылался на фронт. В нашем штабе его не получили. И хотя это пособие не понадобилось, было жаль, что такое уникальное издание не досталось мне. Об этом я обмолвилась однажды, выступая на занятиях народного университета в ЦДЛ. Когда кончилось мое выступление, к сцене подошла немолодая женщина: «У меня есть эта книжечка, она будет вашей». И она действительно принесла ее, когда я выступала в другой раз, со всей щедростью отдала, потому что, судя по надписи на книжечке, автора с ней связывало нечто большее, чем учителя со студенткой текстильного института в 50-е послевоенные годы.

Карманный формат. Цвета хаки тонкая обложечка:

«Смерть фашистским оккупантам!

Военный факультет западных языков Т. АУЭРБАХ

Немецко-русский словарик ЖАРГОННЫХ СЛОВ, КЛИЧЕК И КРЕПКИХ СЛОВЕЧЕК

Под редакцией доцента генерал-майора БИЯЗИ Н. Н. 1942 г.»

Листая потемневшие странички, я сразу увидела «дылда» еще и еще раз (а то и «каланча») – встречающееся в разных сочетаниях слов облюбованное Ауэрбахом ругательство, может, не без комплекса мужчины небольшого роста. «Плут», «продувной вор», «каннибал», «молокосос», «мракобес», «гитлеровская собака», «задница»… Эсэсовца, как сказано в словаре, следует почему-то называть – «лакированный засранец». Так что несколько нецензурных по тому времени «крепких словечек» Ауэрбах протащил через военную цензуру и под дарственной надписью обозначил себя: «Автор единствен, в мире ругат. словаря Тэо Ауэрбах». Дата под автографом: февраль 1951, – еще далеко до наших нынешних тематических словарей и печатной матерщины.

Нина Даниловна Гречихина, подарившая мне «словарик», рассказала об Ауэрбахе. Его родители в 1905-м бежали от погромов из России в Швейцарию. В 1924-м вернулся он с матерью в Харьков. Учился. Был женат. Потом жена – профессор-лингвист – оставила его, больше он не женился. «Он был завкафедрой иностранных языков в текстильном институте, а я старостой курса, поэтому мы соприкасались. Ему нравилось, что я была начитанной. А я в войну, в голод только чтением забывалась: Пушкин, Толстой, Диккенс… Он был филолог, знал диалекты. Но он ценил свою должность в нашем текстильном. Время было страшное. 1949 год. Он был расстроенный, рассеянный, нервничал за свою судьбу. Но и юморист был неунывающий. Я его поддерживала. Он был большой ребенок. Раскрепощенный. Добрый был. Не было такого, чтоб на экзамене отпустил, не поставив „тройки“, знал, как тяжело мы, студенты, жили. Он любил театр Вахтангова. Он был одинок, мы ходили в театр, в Дом актера…»

Сейчас подумалось: время Ставрополя, время «словарика» – звездные часы Ауэрбаха. Что-то грустно стало.

Но вернемся к нашим военным курсам. Всем выдали шапки-ушанки. И девушкам сменили наконец парусиновые сапоги на яловые. Прощай, Ставрополь. Мы – первый выпуск.

Мы прожили здесь не четыре месяца, окончив будто бы «четырехмесячные курсы», как сказано в наших документах, и не два с половиной, как было на самом деле, – эпоху, в лирической круговерти близкого расставания…

После войны, спустя годы, мне по памятным датам стал звонить полковник Гросман. В Ставрополе он преподавал на военном факультете в кумысосанатории, я его не знала. На фронте служил в разведуправлении штаба фронта, зависим был во многом от качества работы переводчиков. Из-за неправильного перевода одной переводчицы едва не предстал перед военным трибуналом. Я заметила, что нас ведь слабо подготовили. На что он сказал: «Там, где были ифлийцы, там подобное не случалось».

Нас разбили на команды, и с интервалом в один-два дня команды покидали Ставрополь. Колхозные розвальни, пацаны-возницы. Ехали древним санным путем по Волге. Обогревались в