Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская

Ржев – для меня это слово вбирает и ржевскую землю, где пролег фронт и где мне выпало быть в гуще народной жизни на войне. О ней и о «топчущем войной окружающем» мои рассказы цикла «Под Ржевом», повести «Февраль – кривые дороги», «Ближние подступы», «Ворошеный жар».

Война неисчерпаема – сколько ни писала о ней, все кажется: что-то важное остается недосказанным или еще не открылось тебе. Ржев, тот Ржев, не уходит из моей жизни, я связана с ним неизжитой болевой памятью, что, наверное, сродни любви.

Появление прозы Вячеслава Кондратьева, ставшее для нашего общества таким значительным художественным и нравственным событием, было для меня событием еще и личным. Пришел писатель, солдат войны на ржевской земле, и он не даст забыть о ней. Все годы нас связывала дружба, Ржев, память о нем.

Задаются вопросы: женщина и война – совместимо ли это? У войны, мол, не женское лицо. Верно. Но и не мужское. У войны – лицо войны.

И разве совместимы вообще война и обычная человеческая жизнь? Необычно и непредставимо поведение человека в условиях войны, ее диктата и востребованной ею физической и психической выносливости. И ведь на фронте, например, как правило, не болели и даже хронические недуги нередко отступали, стушевывались. Сужу и по себе. Последний раз я слегка простудилась зимой в Ставрополе – холодные брезентовые сапоги, летняя пилотка, непротопленное помещение. А в последующие три с лишним года – непрерывно на фронте – ничем ни разу не болела, хотя в обстоятельствах и условиях оказывалась таких, когда, казалось бы, невозможно не заболеть. Но это опять же по меркам мирного времени.

Конечно, женщине с ее природным отличием от мужчин особенно трудно во фронтовых условиях, это можно понять и без дополнительных обозначений. К тому же женщина может оказаться объектом домогательств. Хотя куда как больше было товарищеского отношения, порой трогательного.

У немцев непосредственно на фронте женщин не было: ни машинисток, ни медсестер, ни поварих, ни прачек – никого. Только на достаточно отдаленном аэродроме могла оказаться немка-связистка.

Армией, в которой началась моя служба под Ржевом, командовал генерал Лелюшенко. «Солдатский генерал», как его называли за глаза, – вечно на передовой, одна нога в «вездеходе», другая на земле, – он терпеть не мог женщин в армии, о чем мне уже приходилось говорить, называл их почему-то «кефалями» и на командира дивизии, про которого ему донесли, что при нем есть женщина, накидывался: «Кефалишь?!» Этого угрожающего окрика опасались все. В ту тяжелую пору войны нравы в армии Лелюшенко отличались строгостью.

Но это означало, что чувства, которых и вообще-то на фронте не принято было выказывать, были еще более скрытны. А на войне, когда каждый час может быть последним, чувства обострены, их не отменить даже командарму.

После войны, когда встречалась наша армия, полковник Козыренок, армейский прокурор, говорил мне, что не было ни одного воинского преступления в нашей армии, совершенного девушками. Они были надежны, надежнее мужчин. Вот уже немцы на краю деревни, а телефонистка до последнего не покидает пост, пока не получит распоряжения. О мужчинах прокурор был менее высокого мнения. «А уж если б мужчины могли по беременности покинуть фронт, – подсмеивался он, – то такого рода дезертирства было бы полно». Все же одну девушку судили за дезертирство – она перебежала в другую часть, куда перевели ее парня. Ее время любить пришлось на войну, а судили, надо думать, безжалостно, по законам военного времени. Горько все это.

На войне мужчина может жить всецело войной. Женщина продолжает жить в большей степени чувствами. Думаю, присутствие на фронте женщины – это всегда конфликт с войной (пусть и неосознанный), попирающей ее чувства… Я с интересом читала книгу Светланы Алексиевич о войне, пережитой на фронте женщинами, – в ней яркость, обнаженность.

Не берусь судить, что нового открывает женский взгляд на войну, поскольку и сама пишу о ней. Со стороны же, наверное, виднее. Проще сказать об отношении женщин к войне – оно единодушно в наши дни: женщины не приемлют ни в каком виде войну, противостоят ей, несущей смерть, насилие. Что касается Отечественной войны, чисто женский взгляд на нее не выявился в нашей литературе.

Хочется спросить женщин из книги Светланы Алексиевич – тогдашних юных девушек, рвущихся безоглядно на фронт, не ведая, что их ждет,– почему, изведав так много тяжелого и побывав на грани гибели, они, попав по ранению в госпиталь, рвались из тыла обратно на фронт, имея возможность остаться в тылу? Почему и поныне нелегко найти женщину, готовую перечеркнуть свои фронтовые годы, посчитать их годами погубленной молодости? Легче услышать, что это были ее лучшие годы. Почему? Из их ответов и сложится взгляд женщин на ту войну, Отечественную.

Когда я писала воспоминания о Сергее Наровчатове, одном из тех, с чьим именем связана память об ИФЛИ, я искала для себя объяснение, что же такое этот институт, неизгладимо живой для нас, ифлийцев – поколения, пересеченного войной, пережившего долгую страшную войну, тяжелые утраты и многие потрясения. Я писала: «Что же такое ИФЛИ? Произнесенная вслух аббревиатура сигналит, что-то излучает. Незнакомые до того люди, обнаружив, что они оттуда, из ИФЛИ, немедленно сближаются. Может, оттого, что там прошла наша юность? Так, но не только. А может, ИФЛИ – вообще иллюзия, хоть и устойчивая. Но тогда такая, о которой умный английский писатель сказал: иллюзия – один из самых важных фактов бытия. Мне кажется, ИФЛИ – это код, пока не поддавшийся раскодированию. ИФЛИ был новью, чьим-то неразгаданным замыслом – намерением, на краткий миг замерещившейся возможностью, коротким просветом в череде тех жестоких лет. И еще: ИФЛИ – это дух времени, само протекание которого было историей. Мы ощущали его, и это питало в нас пафос жизни». Как видите, все больше вопросов и неуверенных заключений.

Феномен 30-х годов – его для упрощения, не слишком вникая, тоже называют «ретро» – это был всплеск подспудно накопленной культуры. Но уже вблизи поджидала расправа, палачество. ИФЛИ вписался в тот короткий просвет и в последующие сотрясения.

Не все окончившие ИФЛИ стали писателями, немногие. Иное даже страшно себе представить – окончивших и не успевших окончить институт было более двух тысяч. Здесь собралось студенчество с сильным потенциалом, разносторонними интересами и устремлениями. Будущие философы, исследователи в разных областях гуманитарных наук, крупные литературоведы, критики, историки, художественные переводчики, журналисты, знатоки мировой культуры, фольклористы, лингвисты, издатели, редакторы – все много сделавшие