Белый снег, черные вороны - Чи Цзыцзянь

не нарочно» – и тут же принялась вытирать сопли рукавом своей куртки. Кто ж мог подумать, что на морозе те мгновенно заледенеют и не захотят отставать. Цзинь Лань в замешательстве взглянула на мужа: «Холодно, замерзли, в этом не моя вина».

Ван Чуньшэнь рявкнул: «Давай языком работай, и чтоб все вылизала дочиста!»

Цзинь Лань от обиды всхлипнула и расплакалась: «В следующей жизни, если она настанет, я непременно рожусь мужчиной и возьму тебя в дом наложницей, чтобы ты отведал моей доли!»

«Ну, это еще вопрос, захочу ли я рождаться женщиной, – холодно ответил Ван Чуньшэнь, – да и не факт, что захочу пойти за тебя!»

Цзинь Лань со всей серьезностью продолжила: «Люди говорят, что кто в этой жизни урод, в следующей будет красавчиком», после чего шмыгнула носом и с кривой усмешкой заключила: «В таком случае, если ты тогда захочешь за меня замуж, то вот соглашусь ли я – это еще бабка надвое сказала».

Ван Чуньшэнь уже и не знал, смеяться ему или плакать. Он подумал, что если кто особенно уродлив, то и мозги у того набекрень.

Следующим утром на постоялый двор пришли Чжоу Яоцзу и Чжан Сяоцянь, они явились помочь. После того как Ван Чуньшэнь, обняв жену, уложил ее в гроб, Чжан Сяоцянь накрыл гроб крышкой, а Чжоу Яоцзу заколотил крышку гвоздями. Сынишка Цзибао с траурной повязкой держал на голове ритуальный глиняный таз и по команде взрослых при выносе покойницы бросил его на землю. Хотя Цзибао было уже одиннадцать, но он оставался каким-то худосочным, робким и слабым. Глиняный таз, в котором ни духов, ни призраков не было, приземлившись, встал на ребро, колесом проехал полкруга, а затем невредимый опустился на землю. Суеверия гласили, что если таз не разбился, то у умершего душа не отделится от тела. Потому едва повозка с гробом выкатилась со двора, Цзинь Лань принялась ругаться: «Мой сын ради тебя бросил таз, а ты не знаешь меры? Хочешь остаться здесь, ну уж нет! Катись отсюда!» Сначала она растоптала таз до мелких кусочков, а затем взяла щепоть золы и посыпала ею каждый порог, ведь говорят, что так можно защититься от злого духа. Завершив дело с обороной дверей, Цзинь Лань сняла с Цзибао траурную повязку и бросила ее в печь, добавила туда хвороста и развела огонь пожарче. Затем она раскрыла плотно запечатанные окна в комнате, где жила У Фэнь, широко распахнула там дверь и поклялась, что дочиста выветрит весь больной дух.

Когда У Фэнь похоронили, уже настал полдень. Ван Чуньшэнь не стал возвращаться домой, а на своей телеге повез Чжоу Яоцзу и Чжан Сяоцяня в харчевню «Тайшунь», чтобы отблагодарить их вином. Поминальная трапеза всегда дело грустное, поэтому мужчины больше молчали. Однако после трех рюмок Чжан Сяоцянь вдруг оживился и захихикал: «Этот ублюдок Ди Ишэн последние дни совсем замучил Сюй Идэ!»

Чжоу Яоцзу быстро подмигнул шутнику, намекая, что при Ван Чуньшэне не стоит говорить о Ди Ишэне.

Однако Ван Чуньшэнь не избегал этой темы, ведь для него евнух Ди Ишэн не считался за мужчину, поэтому он велел Чжан Сяоцяню продолжить.

Чжан Сяоцянь принялся рассказывать: «Он пристал к Сюй Идэ: мол, его „высокому свертку“, подвешенному к балке в родительском доме, не повезло, он сгорел при пожаре. А без этой штуки, когда умрет, не будет полноценным, поэтому он требует, чтобы Сюй Идэ из глины слепил копию его причиндалов».

Чжоу Яоцзу непонимающе нахмурил брови: «А что такое „высокий сверток“?»

Ван Чуньшэнь про это знал и пояснил: «При оскоплении отсеченные причиндалы помещают в известь и подвешивают на балке у себя дома или у мастера-оскопителя. Это называют „высоко поднять сверток“, а когда евнуху исполняется сорок пять, то „сверток“ снимают и хоронят на родовом кладбище, это называется „вернуть сверток“. Без такого после смерти евнуху даже на родовое кладбище путь заказан».

«Ну, тогда на Новый год я больше не решусь пожелать ничего „высокого“, – усмехнулся Чжоу Яоцзу и продолжил: – А если „высокий сверток“ упадет и эти причиндалы собаки съедят или крысы по стрехе доберутся и покромсают, как тогда быть?»

«Так у Ди Ишэна как раз их пожаром спалило, – напомнил Чжан Сяоцянь. – Сюй Идэ изначально не хотел ему лепить, но из опасения, что тот начнет скандалить в его лавке, в итоге согласился. Однако первый образец, сделанный Сюй Идэ, Ди Ишэну не понравился, так как был маловат. Он упрекнул, что мастер не считает его за мужика. Когда же тот слепил поздоровее, евнух сказал, что он же не осел. Сюй Идэ пришлось изготовить ему семь-восемь штук на выбор. И что вы думаете? Ему ни один не приглянулся. В итоге Сюй Идэ вспылил: мол, в конце концов, какие тебе нужны, покажи мне? Ди Ишэн объяснил, что и сам не знает, так как ему трудно представить, насколько большими они бы выросли к этому возрасту, если бы его в детстве не оскопили. Договорив это, евнух разрыдался. Вы можете представить, что он способен заплакать?»

Чжоу Яоцзу охнул в ответ и изрек: «Его тоже жалко».

Ван Чуньшэнь пробормотал: «Он же вроде в полном порядке, с чего бы евнух задумался о том, что будет после смерти?»

Чжоу Яоцзу пояснил: «Думаю, что из-за скоропостижной смерти Ба Иня ему теперь тоже стало страшно».

«Если он помрет, то, в отличие от Ба Иня, хоронить его будет не полиция, – стал рассуждать Чжан Сяоцянь. – Если Цзинь Лань вдруг о нем не позаботится, так у него еще есть младшая сестра, Ароматная орхидея ведь не бросит его».

Таким вот образом трое товарищей от разговора про Ди Ишэна перескочили к Ароматной орхидее, от Ароматной орхидеи перешли к ее мужу Цзи Юнхэ, а там обсудили и зерновые. Проговорили они вплоть до времени ужина и только тогда отвели душу. При прощании Чжан Сяоцянь в чувствах схватил Ван Чуньшэня за руку: «Брат Ван, попробуй еще раз найти себе хорошую женщину, иначе обидно за тебя». Чжоу Яоцзу похлопал Вана по плечу: «Братец, завтра езжай в своей коляске куда-нибудь подальше, вот горести и развеются! Увидишь Синькову, передай, что моя жена снова придумала новые пряники, с начинкой из вяленой рыбы и арахиса, солененькие, привези ее как-нибудь. Обещаю, стоит ей отведать этого печенья, как голос у нее станет таким звонким, что воробьи все от злости сдохнут!»

Ван Чуньшэнь кивал, глаза его увлажнились. Хорошо еще, что дело шло к вечеру, небо темнело – ровно чай, закат был на исходе, поэтому никто не разглядел его слез. Верхом на телеге он отправился на постоялый двор, но по дороге вспомнил, что сегодня воскресенье. Синькова должна была отправиться на службу в Свято-Николаевский собор, в чью же коляску она села, не дождавшись его? Ван Чуньшэнь несколько запереживал.

Постоялый двор опустел, Ди Ишэна тоже не было на месте. Цзибао на корточках сидел перед каном и ел мандарин, Цзиин грызла грушу: похоже, что Цзинь Лан наведалась во фруктовую лавку. Этим вечером она тщательно нарядилась, припудрила рябое лицо, удлинила куцые брови и еще напялила хлопковый халат, что носила на свадьбе. За эти годы наложница изрядно отъелась на кухне и весьма раздобрела. Хотя халат был пурпурного цвета и из достаточно толстой ткани, но на ней он смотрелся словно тонкий лист белой бумаги – ее вздымающиеся груди походили на языки пламени, казалось, что пуговицы на халате вот-вот отлетят: воистину бумаге было не сдержать огня.

Из кухни доносился густой аромат мясного. Цзинь Лань подмигнула мужу и живо объявила, что она специально раздобыла его любимые бараньи ребрышки и потушила их с бадьяном и корицей. Еще она добавила, что в винокурне семьи Фу прикупила кувшин вина, чтобы сегодня он выпил всласть.

Ван Чуньшэнь ответил: «Я полдня пил с Чжан Сяоцянем и Чжоу Яоцзу, подустал, мне надо отдохнуть».