Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Сядет Торокан в лавке своей, облегчив совесть нескудным даром на монастырь и Стефановым благословением, и учнет наполнять добром свои амбары и магазины (арабское слово это, от «магнуз» – спрятанный, уже начало проникать на Москву), и будет Тороканиха, как прежде, печь пироги и строжить прислугу, и ничто не изменит в мире, и он вместе со всем Тороканьим семейством так же далек от света Фаворской горы, как и допрежь того!

Прибудет ли к нему на исповедь маститый боярин и, брусвянея ликом, потея в тяжелой бобровой шубе своей, будет бубнить о грехах, о Малаше, девке дворовой, и примет епитимью от Стефана, охотно примет, лишь бы дале грешить, и не бросит Малашу свою, ибо «силен бес и во гресех зачаты есьмы»… Так объяснит себе и исповеднику своему. И Стефан для него, обидно сравнить, вроде субботней бани, где возможно смыть до времени душевную грязь. «Это?» – спрашивал себя Стефан. «Этого ты хотел и просил у Господа своего?» И не находил ответа.

И непотребная девка, приволокшаяся в монастырь, валялась в ногах у Стефана, косноязычно выговаривая о грехах, а он видел: не престанет грешить она и к нему прибегла не ради спасения своего, а ради того, что он огнеглаз и красив и у нее во время службы в соборе, глядючи на него, сладко замирает сердце. «Этого ты хотел?» – спрашивала душа Стефана с укором.

И приходил смерд, ремесленник, с руками, темными от железной пыли, строгий мастер, с прокаленным жаром горна лицом, приходил на мал час отдохнуть от трудов, глотнуть иного воздуха – воздуха веры и святости, не чающий сам света фаворского, но строго ждущий вкусить крох со стола горней трапезы. Дай их ему, крохи эти, овей, прикоснись! Из чаши причастной дай вкусить крови и тела агнца, а не вина и просворного хлеба… Не можешь? Сам из мира сего? Из мира вещного, тварного, зримого и земного! И можешь дать лишь вино и хлеб, можешь дать обряд, но не таинство. А ему не хлеб нужен, на хлеб он заработает сам! Ему нужен луч света фаворского от глаз твоих и слово правды Христовой из уст. Можешь ты дать их ему, способен ли? И паки спрашивала душа: «Ты этого хотел, Стефан?»

С поздним раскаяньем вспоминал теперь Стефан о младшем брате, который, по дошедшим слухам, так и живет у себя в лесу, лишь изредка появляясь в Радонеже, и о нем уже начинают слагать легенды – сказывают о каком-то прирученном им медведе, о борьбе с бесами, о разбойниках, не тронувших пустынника… Сам Стефан, приняв настоятельский посох и сан, ни в чем не изменил аскетического своего образа жизни, ни скудной трапезы не отринул, ни власяницы не снял, что носил под ризами на голом теле. Но к нему уже потянули власть имущие, уже не один Симеон, а и Василий Вельяминов, тысяцкий Москвы, содеял его духовником, и иные многие великие бояра, лучшие граждане, гости торговые… Духовная власть, толпы внимающих (о чем мечталось бессонными ночами еще там, в Ростове, и после в Радонеже), почет и преклонение – все приходило нынче к нему вместе с любовью Алексия, вместе с уважением Феогноста… И все это опроверг и ниспроверг княжой наказ. И понял Стефан с запозданием, что он такой же холоп князев, столь же зависим от власти земной, как и прочие, а никакой не наставник и не судия. И должно было ему избрать одно из двух: или бросить посох к ногам князевым, снять позолоченный крест и, надевши сермягу, уйти туда, в лес, к брату своему молодшему, или… вовсе бежать из пределов Москвы, быть может, и из Руси Владимирской куда-нибудь в Киев… Но там Литва! Или еще далее, на Афон, в пределы Цареграда, где нынче война и невесть, кто победит, и не примут ли греки после того римскую веру? Или на север, в пределы новогородские? Утонуть, погинуть в безвестии, похоронив и гордый разум свой, и знания книжные, и навык божественного краснословия, похоронив все мечты и похотенья свои… Не уйти! От соблазнов плоти уйти легко. Его давно уже не смущают ни холод, ни глад, ни пост, ни суровая дощатая постель. От соблазнов души уйти оказалось гораздо трудней! И теперь, с запозданием, предвидя митрополич суд и остуду наместничью, он стоит на коленях и молит Господа о снисхождении и с запоздалым раскаяньем вспоминает меньшого брата своего, который разом отверг все обольщения мира и всякую гордыню отринул, даже и гордыню полного отречения своего!

А скорые гонцы великого князя меж тем летели сквозь обжигающий мороз и ледяной ветер, дабы сообщить тверской невесте, надумавшей было уходить в монастырь, что брак состоится, что иерей найден и нашел его не кто-нибудь, а сам духовник великого князя, игумен Богоявления, Стефан.

Глава третья

Феогноста на Масленой не было в Москве. О свадьбе великого князя он знал, конечно, но не предполагал, что помочь обвенчать Симеона решится понравившийся ему некогда Стефан, столь скоро возвышенный Алексием.

Князь прилюдно поставил ни во что митрополичью власть, и теперь с Симеоном восстанет долгая пря. Уезжать в Киев или на Волынь ко князю Любарту? В то время, когда Ольгерд в Вильне воздвиг гонение на христиан, а в Подолии создал собственную митрополию? И даже в Тверь не уедешь нынче? Быть может, переехать во Владимир, сблизиться с суздальскими князьями и как можно реже бывать на Москве? Князь Симеон выбрал удобное для себя время! Однако наказать ослушника Стефана следовало, и немедленно. Он прикрыл глаза. Тело отдыхало, мозг думал. В богато убранных хоромах было тепло и тихо. Шум торга и гомон ремесленной слободы не проникали сюда. Митрополичий двор на Москве ни размерами, ни роскошью не уступает княжескому. Уходить отсюда так не хотелось! Но точно так же не мог он представить себе пятнадцать лет назад, как можно уехать на Москву с Волыни!

Согреваются хоромы теплым воздухом, поступающим снизу, через отдушины. Ни сажи, ни копоти, обычных спутников русских печей, здесь нет и в помине. Этим московитам не откажешь в изобретательности! Дорогая утварь, ордынские ковры, греческие и русские книги в обтянутых кожею твердых дощатых переплетах с медными позолоченными и посеребренными застежками-жуковиньями, иконы византийского, суздальского и новогородского письма. Драгоценные облачения, митры, посохи и панагии, усыпанные самоцветами, золотая и