Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– Прости, владыко! Давно должен был я сказать тебе о брате моем! Быть может, он там, у себя, сотворит…

Алексий весь напрягся, умудренным опытом ведая, что так начинают говорить не о пустом, о кровном. Сел, уложив руки на столешню, слегка согнувши стан. (Топилось в этой половине по-черному, и слоистый дым клубился над самою головой.) И что-то прорвалось наконец, как давно зреющий нарыв, истекло облегчающим гноем освобождения.

– Мы давно… Я давно так не баял с тобою! – глухо сказывал Стефан, стоя на коленях и глядя в огонь. – Утонул, утопил себя в земном, суедневном, в земных величаниях… И тогда, с князем… Ныне и младенец тот, первенец Симеонов, мертв, и ни во что же пришло мое послабление сильному мира сего! И вот здесь думаю я непрестанно: то ли вершил, то ли деял? Туда ли устремил стопы свои? А он, Олфоромей, Сергий ныне, остался один, в лесу. Бури, волки, медведи, сила бесовская, гад нахожденье… И одиночество. Никого! И выдержал, выстоял, не ушел, не изнемог духом. И не изнеможет уже! Всегда был таким. Не величался ничем, не красовался собою. Не отступал от Господа ни на час, ни на миг с самого детства. Дитятею молитвы творил по ночам. Я мало взирал на него, все сам собою… И он… любил меня. И любит теперь. Нет в нем обиды, ни величания. Словно единый из пустынножителей первых времен! Зрел на меня, а ныне, мыслю, я ли, в слабости своей, или он ближе ко Господу?

Тени огня ходят по острому лицу Стефана. Согнувшись, он похож на большую хищную птицу, крылья которой смяты и изломаны ветром.

– Ты мне мало баял о брате своем! – серьезно отвечает Алексий.

Он еще не верит, но уже понял, что отмахнуть, забыть о Стефановом брате – не след. Надо испытать послухов, послать кого в Хотьков монастырь, к игумену Митрофану, погоднее расспросить Феогноста, он видел обоих, толковал с братьями.

В Стефане ошибся он… несколько! Не совсем. Стефан глубже, чем думал он еще день, еще час назад. А мудрования и ученость книжная Стефановы очень даже надобны церкви московской. Быть должно, что и брат таков же, как и Стефан… И все-таки…

– Владыко! – говорит Стефан, глядя в огонь. – Владыко! Отпусти меня в монастырь к брату!

Алексий глядит чуть удивленно. Думает. Молча отрицательно качает головою. Отвечает строго:

– Инок не должен бежать от креста своего. В некий час и я скорбел и смутился духом, чая тишины келейной и страшась соблазнов мира сего. А ныне зрю: Господь в мудрости своей недаром поставил мя к служению многотрудному! Терпи, брат Стефан! Киновия брата твоего – не бегство от мира, но, чаю, мирови свет. И от искуса душевного не убежишь, не скроешь себя в дебрь. Врага поборать должно не бегством от мира, но суровостью и постом. Я не отпускаю тебя, Стефане!

Черная птица в багровых отсветах огня вздрагивает, втягивая голову в плечи, замирает пристыженно. Алексий прав, бегством не спастись от себя самого, и врага побеждать надобно там, где он застигнул тебя, а не искать землю обетованную, в ней же тишина и благорастворение воздухов! Нет одной земли, и, напротив, вся она благая для одолевшего зло внутри самого себя.

Глава пятая

Младенец Михаил, второй сын великого князя Семена Иваныча от тверянки Марии, проживши всего несколько месяцев, умер от непонятной хвори в исходе зимы того же 1350 года. Смерть первого («незаконного», зачатого до патриаршего благословения) Симеон перенес легче. Да и Мария помогла, твердо заявив, что дети у них еще будут. Но эта, вторая смерть сломила его. Он забросил дела, он словно бы собрался умирать.

– Князь у себя?

– Сожидает.

Слуги, низко склонясь, раздвигают занавесы дверей. Алексий неслышно проходит в покои Семена. Ордынские ковры заглушают звуки шагов.

Князь Симеон надобен Русской земле, и в этом Алексий не сомневается ни на мгновение. Он умел покончить миром долгую прю с Новгородом, отстоять почти все «купли» своего отца, Ивана, и тем закрепить власть московских государей в Волго-Окском междуречье, сумел сорвать Магнусов крестовый поход на Русь и даже противу стать цареградским попыткам унии с Римом. Его необычайная дружба с Джанибеком привела к тому, что хан выдал Семену, отослав на Москву, все посольство Ольгердово, во главе с Кориадом и литвину пришлось, выкупая своих, пойти на мир и важные уступки Симеону в порубежных спорах. Вообще, не будь князя Семена, невесть куда бы и зашла нынче Литва! И потому надобно было сугубо сбодрить князя в его днешней беде.

Князь Семен лежит, скинув зеленые сапоги и ферязь, лежит, хотя нет еще скончания дню. Лежит на застланной постеле, а не на лавке, под раздвинутым пологом из палевой восточной камки, прямо на шубном одеяле, кинув под себя домашний холщовый вотол и положивши курчавый ордынский полушубок под голову. Словно и не в опочивальне княжой, а где-то на путях-дорогах, в гостевой избе.

Завидя Алексия, он с видимым трудом встает, принимает благословение и вновь ложится, валится бессильно навзничь, кинув одну руку под голову.

– Меня все приходят утешать! – хрипло говорит Семен, глядя в потолок. – Даве Андрей Иваныч Кобыла приходил… У самого пятеро сыновей, один другого краше… Василий Протасьич приходил с сыном Василием. Иван Акинфич меня утешал. У самого четверо сыновей. Василий Окатьич приходил, Афиней, Мина… У всех ражие сыновья, отцова заступа и опора! Ежели мы все виновны, почто я один наказан пред всеми прочими?!

– Не греши, князь. Ты – глава, и грех на тебе, а не на их!

– Знаю, Алексий, прости. Тяжко мне. Скорблю и гневлю жалобами Господа моего… Я знаю, ведаю!… – возвысил голос Семен почти до крика, – ведаю, что должно мне отвечать за грехи отца, ибо ими укреплено подножие власти моей! Знаю, Алексий! – продолжал он исступленно, приподымаясь на локтях, раскосмаченный, почти страшный, с расхристанным расстегнутым воротом дорогой рубахи. – Знаю! И устал отвечать! Возьми меня, Господи, изжени света сего, да не буду зреть длящую гибель рода моего!

Алексий поднял предостерегающую руку:

– Утихни, князь! И не греши более. Наша соборная апостольская церковь учит веровать в чудо. Никто не весть, какою благостынею нисходит чудо в наш мир; но и по прошению, но и по горячей вере случает то иногда, ибо слабость наша требует себе опоры, клюки духовной, да не упасть в отчаянии безверия… Помни об этом, князь, и молись!

– Мне и земле моей нужен