Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Идет он в Переяславль, спросить о неких вещах, потребных в обиходе монашеском, причаститься святых тайн и вновь направить стопы свои в родимую пустынь.

Он ушел от мира и пересекает мир, как путник пустыню, а мир не уходит от него. Давеча дядя Онисим, встретив Варфоломея-Сергия, кинулся к нему, громко облобызал, а потом долго разглядывал, шептал что-то, смахивая непрошеную слезу, поминал шепотом покойного родителя, Кирилла, спрашивал:

– Что Стефан? Слыхал, слыхал! Уже игумен! Да и где, у Богоявленья самого! Помыслить! Первый монастырь на Москве!

Онисим качал сивою головою, сказывал по привычке новости, выбирая те, что, по его мнению, должны были быть интересны Сергию. Про то, что Ольгерд только что казнил двоих христиан, повесив их одного за другим на священном языческом дубе. Невесть отколе и узнал о том! И что дуб тот стал теперь почитаем всеми литовскими православными. Сказывал о Царьграде, о Кантакузине, о смене патриархов… Словно бы Сергию в его лесу важно было знать все эти животрепещущие новости… А на прощании вдруг упал в ноги и попросил:

– Прими ты, племяш, меня, старика, к себе хошь дьяконом али дьячком! Я-ста сам – один ныне, и жить не мила, а в лесе тебе пригожусь: топором володею ищо, с батькой твоим мы вдвоем, по молодости, баловались, баловались тою работой! Прими!

Сергий поднял старика, успокоил. Просил подумать, а ежели надумано крепко, приходить по весне, как сойдут морозы и мочно станет срубить новую келью…

В то, что Онисим придет к нему, поверил не очень и ошибся вдругорядь. Онисим пришел-таки, и не поминал, что родня, и начавшим сходиться к Сергию инокам не баял о том, а все ж по родне-природе пришел, хоть и сказано: оставь род свой, отца и матерь свою… По роду начал и Сергиев скит полниться братией.

Онисим добрался к нему ранней весною, едва лишь протаяло, и круто начал рубить себе келью, отмахиваясь от племянниковой помочи. И служил истово. Сергию сперва дивно было видеть Онисима в церкви своей, а потом привык, понял, что старику монастырь не причудой пришел, а и верно, жить стало нечем. Дочерь померла у старого, и ничто не держало в миру. И разговорами не донимал (чего втайне боялся Сергий), молился сурово и долго, стряпал, кору драл, ковырял огород. По весне и игумен Митрофан стал наведываться почаще. И уже втроем правили они тогда полную обедню, со святыми дарами на престоле, причащением и отворением царских врат, по полному чину литургии Василия Великого.

А в мае, среди веселого зеленого плеска молодых берез, птичьего щебета и щекота, весело застучал в лесу новый топор: третий брат рубил себе келью неподалеку от них. Сергиева пустынь начинала наполняться народом.

Часть четвертая

Глава первая

О том, что князь Симеон отослал свою вторую жену, Евпраксию, к отцу, с приказом отдать ее замуж (толковали о порче, напущенной на молодых во время свадебного пира), судачила вся Москва, да что Москва – все грады и веси московские, более того, все грады великого княжения владимирского и даже сопредельных княжеств. И никто не знал – пока еще не знал! – что князь безумно влюблен в тверскую княжну, Марию, Машу, сестру братьев Александровичей: Всеволода, Михаила и убитого в Орде Федора. Знала ли о том она сама? Случайная встреча на пиру, упорный взгляд князя Семена – как-никак заклятого врага тверского дома, на совести которого, как и на совести его отца, Ивана Калиты, гибель их батюшки Александра со старшим сыном Федором в Орде!

И церковь по православному канону запрещала третий брак, тем паче при живой, не ушедшей в монастырь жене. Алексий некогда примолвил ему сурово:

– Господень промысел не мочно изменить смертному!

И Симеон знал, что это так, что он проклят, что на нем будет паки и паки исполняться предсмертное заклятье погубленного им Федора. Только сердца боль… Только сердца боль не проходила никак! И он спорил мысленно со своим строгим наставником:

– Почему я не могу быть счастлив, как все смертные, как мой брат Иван, наконец? Алексий, мирянин я, не монах! И должен я, как все смертные, продолжить род свой на этой земле! Что скажешь ты мне на это, строгий учитель мой и отец духовный?

Что князь должен быть примером для сограждан своих? Блюсти закон? Что моя судьба – лишь искра в пучине времен, исчезающе малый след, и что, как и все, отойду в инобытие, стану прахом родимой земли? И не должно мне мыслить о себе едином, должно смирять похотенья свои пред судьбою и Господом? Что живет народ, а не единый из всех, хотя бы и князь великий, и надобно принимать судьбу как Господень дар или как крест, сужденный тебе, а не кому иному? И что не важно, от кого пойдет род московских князей, от меня или от братьев моих, хотя бы даже Ивана, тем паче родовые черты переходят от деда ко внуку и неведомо кем станет Иванов, еще не рожденный сын? И что всякий монах (опять монах!) и вовсе отметает от себя свое «я» и продолжение рода своего ради высшей, духовной цели? И что я должен без спора испить чашу свою и донести свой крест до Голгофы, быть может тем самым искупив прежнее зло, сотворенное мной и отцом?

Что еще скажешь ты мне, Алексий? И что я отвечу тебе? Скажу, что ты прав, сто раз прав, и все-таки и от смертного, скоро переходящего по земле «единого» зависит многое! Ты сам, Алексий, помысли: ежели б не стало тебя? Ежели б другой, иной, неумелый и слабый, был на месте твоем? И всякий не должен ли мыслить себя незаменимым и единственным, сотворяя дело свое? И почто же я не могу помыслить такожде о себе? Вот я, Симеон, взявший на плеча крест и грехи отца моего! Не должен ли я продолжить род и оставить корень свой, якоже и отец мой, давший мне жизнь? И пусть даже я проклят, пусть мне надлежит искупить грех предков моих! Не должен ли я изо всех сил… «Спорить с Господом?!» – скажешь ты мне, Алексий. Но ведь есть же чудо! Есть же чудо Господней любви! Есть чудо искупления! Могу я хотя бы верить в чудо?!

Или все, что мучит меня, – похоть телесная, козни нечистого духа, совращенье ума,