Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Сергий вновь стоял у ручья. Трогательные голубые незабудки собрались тут, в сыром затишке, напомнив ему Нюшины глаза. Он поднял тяжелые водоносы. Нахмурил чело. Гнев – мужеский, святой гнев воина в бою и труженика, одолевающего упрямую пашню, неподъемное дерево или иное что, поднялся в нем. И, почуяв гнев, он остановил себя, опустил водоносы и начал читать молитву, пока не утихла, пока не успокоилась плоть. После, подняв ношу, донес до хижины, вылил воду в кадь, занес дрова, разжег печь, все это делая опрятно, но без мысли, как давно знакомое рукам и телу. Когда разгорелся огонь, он обмял дежу и начал готовить хлебы. До того как прогорел очаг, успел еще починить обор и надвязать проношенный лапоть, шепча про себя молитву, успел приготовить доску, на которой скал свечи (нынче ему доставили из Хотькова, от незнакомого жертвователя, круг воску). И когда уже выгреб угли и засунул на деревянной лопате хлебы в печь и сытный ржаной дух наполнил хижину, понял, что надо делать.

Вынувши хлебы и убрав в ларь, отрезал кусок себе и кусок Топтыгину и от своего куска, скупо улыбнувшись, отрезал еще половину для медведя. Косматый опять сегодня придет, хромая (верно, когда-то ранили зверя на охоте), и Сергий, заслышав тяжелое ворчание, вынесет ему хлеб с привеском и, как всегда, положит на пень, а медведь, дождав, когда отойдет пустынник, приблизит сторожко, обнюхает сперва, а после с урчанием станет есть и, съевши, покивает ему головою, обирая лапой морду, словно бы человек после сытной трапезы, и уйдет, растает, исчезнет в чащобе леса до нового приходу, до новой трапезы. А Сергий станет отныне даже не есть, а сосать малый ржаной кус и грызть горькие молодые ветки сосны, и сократит сон, заменив его молитвою, и примет на плеча еще более тяжкие труды. Ибо дух вседневно должен одолевать плоть, и в этом ежечасном борении, в этом вечном сражении и заключена правда разумной жизни.

И когда его вновь посетило видение – Нюша стояла в березках, смеялась дробным дразнящим смехом и говорила: «Глу-у-упый! Я ведь твоя теперь, только твоя!» – он перекрестил кусты и взмолился, понимая, что ночью она вновь придет и будет мучать его:

– Нюша, милая! Я люблю тебя, очень люблю! Но не приходи больше! Ты видишь мой путь, я – монах, и не надо меня искушать! Я тебя и так никогда не забуду, и сына твоего…

«Чив-фрр!» – послышалось в кустах ему в ответ, вслед за чем раздалось громкое хлопанье крыльев, словно бы тетерка или какая другая большая птица взлетела, испуганная человеческой речью.

– Прощай, Нюша! – громко сказал Сергий в пустоту кустов, уже понимая и не понимая вовсе, что то было снова видение, а за Нюшин смех он принял птичий голос, весеннюю трель птахи, созывающей супруга или супругу свою…

Глава двадцать вторая

Когда сошел снег и протаяла земля, к прежним делам (дрова, лес, следовало починить и продолжить ограду, дорезать узоры царских врат и балясины перил крыльца в церкви) прибавился огород. Ростов всегда был городом огородников, так что умение возиться с землею было у Сергия, что называется, в крови. Гряды он делал высокие, укрепляя жердями. Здесь, под лесом, засухи можно было не бояться, скорее того, что вымокнет. Высадил капустную рассаду и вспушил поле под репу, как понимал, главную свою на будущее еду. (Репа в крестьянском обиходе в худую-то пору и всегда заменяла хлеб.)

Огородная работа успокаивала и укрепляла, вновь приближая к простой сельской жизни, и Сергий, копаясь в земле, вдруг подумал, что это и хорошо! Чтобы понимать, чувствовать сердцем свой «язык», своих соплеменников, надо и жить как они, надо так же обрабатывать землю, так же плотничать, скать, шить, прясть, готовить кожи, уметь загнуть полозья саней и грамотно ввязать оглобли в завертки, чтобы оглобля не вылетела дорогой, и хоть он запретил себе езду на лошади, но весь этот крестьянский обиход был ему известен, что называется, навечно. Он знал, как обрезают и чистят копыта коням, мог подковать любую лошадь, умел обиходить корову, не так ловко, как бабы, но умел остричь овцу… Все это крестьянское умение юноша Варфоломей постиг еще у себя дома, в Ростове и Радонеже, так что ему было легко понимать всякого труженика, приходящего к нему за утешением (что началось спустя несколько лет и продолжалось до самой смерти преподобного). Он, и не расспрашивая о хозяйственных нуждах селянина, знал их наизусть и поэтому еще так легко мог взять в ум заботы и скорби всякого, кто обращался к нему…

Но все это – позже. Пока же Сергий возится на огороде один и тщательно рыхлит землю, поглядывая наверх, в небеса, полузатянутые влажными сиреневыми облаками: легкий дождь очень не помешал бы теперь!

Репу сеют так: набирают семян в рот – они крохотные, точно маковые зернышки, и расплевывают их по полю, прыская подобно тому, как опрыскивают пересушенное белье. Лук, тот уже садят рядками, предварительно обрезав сухие кончики. Укроп тоже сеют рядками. Невеликий свой огород Сергий заботливо обнес оградой из заостренных кольев, поставленных вплоть друг к другу, навесил калитку со стороны двора. На работу эту, делаемую урывками, ушло почти все лето. А там приспела пора собирать ягоды, а там – грибы, которые Сергий сушил себе впрок. Теперь, по опыту прошлой зимы, он уже точно знал, чего и сколь ему надобно, и готовился к холодам с крестьянской основательностью, понимая, что тем самым обеспечивает себе свободу молитвенного делания.

С теплом игумен Митрофан вновь начал сам наведываться к нему в скит, дабы совершить литургию, и тогда Сергий тихо радовал, внимая дребезжащему голосу старика игумена и уносясь воображением в далекую солнечную Палестину, где все это произошло четырнадцать веков назад.

Он столь долго и усердно представлял себе таинство пресуществления, что единожды с трепетом узрел в потире, где куски просфоры мокли в красном вине, разведенном «теплотой», вместо хлеба, крохотного младенца со святым венчиком вокруг головы.

– Господи, это ты? – вопросил он в тихом ужасе одними губами. Младенец молча кивнул головкой, и Сергий, прикрывши глаза, с падающим сердцем трепетно открыл рот и принял намоченную вином просфору – или плоть младенца Христа, незримо вошедшего в него? Он долго держал просфору во рту, пока весь рот не наполнился слюною, потом,