Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

сделав усилие, проглотил. И сразу почувствовал благость и леготу, проникшую в него и разлившуюся по всем членам. На несколько мгновений он перестал ощущать тело свое, словно бы потерявшее вес, как это было в далеком детстве. Он сам не помнил: стоял или плыл по воздуху после причастия? Старец Митрофан, снимая епитрахиль и ризу, приметил, что у молодого отшельника как-то по-особому сияют глаза. «Точно звезды!» – пояснял он впоследствии, сказывая про этот случай, и добавлял:

– Редко приходило мне зрети, чтобы так чудесно менялись причащаемые! Мало в нас веры, мало в нас!

Сергий долгое время вспоминал этот случай со страхом, не понимая до конца: удостоился ли он небесного видения или опять его искушает завистливая нечисть, все еще ютящаяся на Маковце? О, нечисть не могла бы коснуться причастной чаши, да еще во время литургии! Спросить же старца Митрофана, видел ли он тоже младенца Христа, Сергий не решился. Показалось, что сам вопрос таковой – признак гордыни безмерной, да и к тому, о чем спорили этот Варлаам с Паламою… Что он баял об иноках афонских? Видения их расстроенного ума? Ежели бы Митрофан узрел то же самое и сам сказал ему, Сергию, об этом!

Надо сказать, что люди Средних веков отнюдь не отделяли так, как мы, сущее от кажимого непроходимою чертою. Сон был не менее реален для них, чем явь, и потому-то и верили в вещие сны. Не затронутые ядом материалистического всеотрицания, они справедливо полагали существующим все, что так или иначе воздействовало на их психику и определяло те или иные поступки. Как знать! Возможно, в этом они были намного мудрее нас, отринувших все, что не можно потрогать руками, подобно Фоме Неверному, и потому не принимающих даже то, что можно осязать и ощутить, что есть, что воздействует, но не укладывается в прокрустово ложе укоренившихся представлений и не отвечает принятым нами постулатам. Сергий был человеком своего времени, и видения были для него духовной реальностью. Но именно потому он считал, что зримое очами праведника может быть увидено и теми, кто находится рядом с ним в момент озарения, забывая порою, что даже из учеников своих далеко не всем, но токмо троим избранным явил себя в силе и славе Христос на горе Фаворе. Будем ли мы, как тот калабриец Варлаам, отрицать сущее в видениях лишь потому, что оно сущее далеко не для всех? А спросим себя: одинаково ли мы все воспринимаем и предметы окружающего нас материального мира? Для всех ли равно существуют памятники искусства, например? Или ощущение гениальности пушкинских строк? Не зависит ли и восприятие сугубых материальностей от внутреннего душевного и даже духовного настроя к приятию или неприятию тех или иных «тварных» сущностей?

Почему, например, заговоры колдунов в Австралии, какой-нибудь обломок кости действуют на австралийцев и не действуют на там же живущих европейцев? Почему католическая икона уже для нас, православных, «схизматиков», – просто картина, и мало кто задумывается над тем, что и на Сикстинскую мадонну, как и на Афродиту Книдскую, молились. А медные фигурки будд, которые европеец ставит на полку в виде украшения, есть такие же культовые предметы, как наши кресты и иконы, которыми только уж потерявшие всякое представление о религии горожане украшают свои квартиры, отнюдь при этом не вешая лампад и не молясь? Кажется, только теперь осознание святости иконы потихоньку вновь возвращается к нам. А амулеты? А, простите, ордена? Для каких-нибудь дикарей это попросту нагрудное украшение, и не более! Для кого-то рубин во лбу Будды – величайшая святыня, помогающая медитации – религиозному сосредоточению молящегося, рыночной цены вовсе не имеющая, а для кого-то попросту драгоценный камень, который можно выломать и продать (попутно деянием этим оскорбив целый народ!).

И почему во время пожаров наши прадеды иконы выносили из домов прежде всякого иного добра, полагая, что спасти икону нужнее всего прочего?

Замечали ли вы, что даже и простые, не имеющие культового значения предметы обстановки и утвари, долго пробывшие в доме, как бы впитывают некое духовное содержание? Становятся не просто предметами, а неким вместилищем духовного присутствия человека и, даже вынесенные на рынок, в комиссионный магазин, скажем, еще долгое время продолжают сохранять это свое незримое, но вполне ощущаемое духовное содержание? И не эта ли причина того особого отношения к вещам, окружавшим человека, которое проявлялось у всех народов во все века истории, и тогда, когда любимые предметы укладывали в могилу вместе с покойником, и тогда, когда вещи умершего отдавали нищим ради Христа.

Приступы тоски по Нюше и воспоминания о ней накатывали на него волнами, и только строго аскетический режим, установленный им для себя, спасал тогда Сергия от приступов отчаяния. Раз за разом справляясь с собою, Сергий становился суше, тверже, черствее к самому себе, сказали бы мы, но то была не черствость, а скорее мудрость, добытая в умении руководить своими чувствами. Вот тут и могла его подстеречь гордыня, гордыня собой, своим аскетизмом, своею невозможной выносливостью. Но от гордыни Сергея спасал всегдашний пример Христа, он иногда во сне даже беседовал со Спасителем. Тот сидел, положив руки на колени и уронив ладони долу, согбенный, невероятно усталый, с почернелым лицом, на котором глаза горели, как два драгоценных камня, кроткие и неумолимые в твердости своей глаза. Ноги его в открытых сандалиях были покрыты пылью, с черными отметинами застарелой грязи по краю кожаных, раскисших от пота потемнелых и перекрученных ремешков – грязь тысячелетий, въевшаяся в ноги великого странника. Видно, не часто ему омывали их и умащивали миром! Загрубелые, в мозолях, ноги Учителя. Он сидел, опустив набрякшие кисти рук между колен, и слушал немую молитву-речь Сергия, и слегка помавал головой. И лик его был строг и терпелив, и он понимал русича, ибо тот и другой баяли духовною молчаливою речью. Потом Исус вставал и уходил, легко благословив собеседника, а Сергию становило легче на душе, с которой пластами отваливались, как грязь от тела во время мытья, уныние и усталость. Как хотелось Сергию в эти часы самому, именно самому, вымыть ноги Спасителю! Принести липовую лохань, согреть воды… Господи! К стопам твоим прикоснуться и то великое счастье, превыше прочих сокровищ земных! И он подолгу молился Ему и Матери Его, вечной заступнице и печальнице, иконописный лик коей пребывает едва ли не в каждой русской избе.

Внешне с ним ровно ничего не происходило. Он жил, работал и молился, следя, как разрастается зелень на его огородике, улыбаясь зайцам, что скакали вдоль ограды,