Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

труд?! Пото и пишут на иконах скачущих в сечу со вздетыми саблями, а иных валящихся от не нанесенного еще удара… Такожде и на ратях! Да, конечно! Духовно победоносны еще до сражения, и победители до победы, и сраженный падает (начинает падать), не тронутый еще валящимся на него мечом… Такожде!

Он вновь стал рубить, и ликующая сила приливала к плечам: такожде!

Уже до боя (и, верно, может быть, и без боя!) побеждают правые. Пото и одоляют: един тысящу, а два – тьму. В духе причина всего: и воинского одоления на врага, и царств одержания, и даже столь малого дела, коим он занимает себя сейчас. «Гонимы гневом…» Воистину! И это главное! Дух, коему подчинена плоть. Всегда подчинена! Нет слабых духом, есть ленивые, есть лукавые духом, есть высокоумные, без сердца тщащиеся познать истину. Но ежели дух устремлен и полон веры, плоть, ведомая им, победоносна всегда, еще до деяния, до боя.

Вечерело. Далеко в морозном ясном воздухе раздавались удары топора. И кто бы мог помыслить, что одинокий монах, вздымающий раз за разом секиру, уже не дрова рубит, а решает для себя сложнейшую философскую задачу, от коей зависит взгляд на все сущее и в коей коренятся основы деяний человеческих и многоразличных вер.

Вторая зима минула премного легче первой. Уже не так тревожили волки, хватало дров, квашеная капуста, бочку для которой привез Петр, печеная репа и лук премного разнообразили стол, похлебки от трав и сушеных грибов заменяли ему мясные щи – обычное хлебово деревенского жителя. Удачно найдя бортное дерево в лесу, Сергий обеспечил себя и медом. Не переводилась сушеная рыба. А главное, у него появилось спокойствие. Он уже не боялся людей, на молитве он и вовсе не думал о них. Он уже перестал представлять в молитвенных бдениях рыжую пустыню никогда не виденного им Синая и урывистые иконописные островки скал, что сильно помогало ему вначале. Теперь он ощущал нисхождение божества по мягкому, неслышному и невыразимому словом касанию, после коего уходили, истаивали все сторонние мысли, заботы и огорчения, и эта нисходящая тишина рождала в нем самом ответную тишину и ясноту духа. Он еще не ведал, не знал попросту, как меняется его лик и взор в эти мгновения, а старец Митрофан, почасту встречая Сергия в подобном состоянии, лишь значительно покачивал головой. Юный подвижник и нравился ему все более и более, но и начинал иногда пугать – таким неотмирным был его взгляд в эти мгновения. Сам он, правя литургию, все же никогда не переставал ощущать себя и тело свое в этом земном мире.

А к хижине все так же приходил медведь за своею скудною трапезой, и волки, порою забегая на двор к Сергию, оглядывали его, как домашние собаки, с легким недоумением и любопытством. Звери проницательнее людей чувствуют духовный настрой человека и не ошибаются при этом никогда. Известно ведь, как не любит и боится злых даже и их собственная скотина, даже лошади (кроме собак, те почасту перенимают норов своего хозяина).

Мы не ведаем и не хотим сочинять о каких-то особых подвигах Сергия в эту пору. Знаем, что он жил, что он выдержал искус и приобрел то, что приобретается ушедшими от мира старцами: душевный покой и умение «собирать ум в сердце», с которым неизбежно являются прозорливость и тайноведение, недостижимые иным способом. Теперь его не страшили человеческие встречи, ибо в нем самом уже произошел тот перелом, который делает из мирянина подвижника, да к тому по весне ему пришлось несколько раз и самому покидать свой скит, наведываясь в Переяславль и в Хотьково…

Глава двадцать пятая

И вот он сидит в доме у брата Петра и не может встать и уйти. Зашел на час малый лишь навестить своих по дороге. И не может встать и дотянуться до своего дорожного посоха, ибо на колена его ползет, сопя, Ванята, Иван, младший сын покойной Нюши, стоивший ей жизни, до того похожий на мать, что минутами думается, что то она сама, неразумная, вновь воротилась в мир, чтобы пройти земную дорогу иначе…

И Сергий растерян, он улыбается, тонкие ручки, не отпуская, крепко держат его за бороду. Малыш уже взобрался совсем ему на колена и теперь, ухватившись за волосы бороды, подымается в рост, заглядывает любопытно и требовательно в лицо чудному дяде. А Катя, супруга Петра, хлопочет, бегает от стола к печи, кидает на столешню горячие шаньги, наливает дымящую паром уху в глиняную тарель:

– Поешь, пожалуйста, не обидь, гость редкой! – приговаривает Катерина, и глаза ее сияют.

– Петра бы дождал! Не дождешь, меня овиноватит совсем!

– Ес, ес, позалуста! – повторяет малыш, стараясь пригнуть за бороду его голову к тарели.

Сергий, усмехаясь, щекочет малыша, тот заливается счастливым смехом, пробует уху, хвалит хозяйку.

Петр присылал ему раза два по мешку муки. Больше Сергий и сам бы не взял у него. Петр, конечно, помнит, что братья оставили ему свою землю… Земля Божья! Стоит чего-то не земля, а работа на ней. Работа же в прилежании и в мышцах делателя. Ничего ты не должен нам, ни мне, ни Стефану, Петр! Мы оба ушли от мира и от забот и соблазнов мирских!

А дети – Катины и Нюшин, старший, с ними, – стоят хороводом в отдалении, разглядывают захожего дядю-монаха (успели отвыкнуть уже!), и тем удивительнее, что этот вот малыш, которого он купал когда-то в корыте, так храбро и безоглядно потянулся к нему…

Надо идти, уходить. Катя уже насовала в его монашескую торбу всякого печева, а маленький Ванята все не отпускает, держит дядю за палец и, лишь Сергий к двери, начинает громко рыдать. Катя подымает малыша на руки, начинает гладить, уговаривать.

– Я их от своих не отличаю! С чего это он? – недоумевает она.

А у Ваняты в глазенках слезы, тянет и тянет ручки к Сергию… Наконец, сто раз уговоренный, поднесенный близь, целует его в щеку мокрым ротиком, говорит:

– Пьиходи есе! – И плачет, снова плачет уже за дверью. – К дяде хосю!

Морозная дорога скрипит, изрядно потяжелевшая торба оттягивает плечи. Он идет Радонежем, знакомою улицей, мимо знакомых, памятных с детства хором, и уже чужой и чуждый им всем, и уже – прохожий по миру, странник и гость, а не житель земли. А мир не хочет его забыть, и словно гордится им, и тянется к нему то ручонками дитяти, то улыбкою, словом, то просьбою благословить, и ему странно это еще. Не часто