Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

весь пол хижины и, видимо, кельи (двери, и наружная и внутренняя, были приотворены ради весеннего тепла) покрыт как бы шевелящимся ковром из змей. Свиваясь кольцами, переползая друг через друга, они ползали, струясь, переливались через порог, заполнив все свободное пространство пола. Сергию пришлось так и сидеть, каждое мгновение ожидая, что какая-нибудь из гадин подымется по ножке кровати и заползет к нему на постель. Тут были и черные, с желтыми пятнами за головою ужи, и бронзовые, с ничтожно малою головкой медянки, словно бы шевелящиеся куски медной проволоки, но больше всего было серых и черных гадюк с плосковатыми, словно раздавленными головами и с ковровыми зигзагами черного узора на спинах. Гады шевелились замысловатым закрученным злобным узором, блестели их выпуклые «мертвые», лишенные всякого выражения глаза. Иные подымали головы, и тогда было видно, как быстро-быстро ходят раздвоенные язычки в их ядовитых пастях. Он представил себе, как все это скопище гадов обвивается вокруг его ног, ползет выше и жалит, жалит, прожигая тело насквозь. Сергий пытался молиться, вспоминал молебны-заклятья от ползучих гадов… И продолжал сидеть, словно оцепенев. Он не мог соступить, не мог добраться до развешанных над печью, просушки ради, лаптей и онучей. А гады ползли и ползли, сплошным блестящим потоком вливаясь в келью и вновь выскальзывая из нее. Позже он попросит хотьковского иерея вновь освятить и келью, и хижину.

Сергий не ведал, сколько прошло времени. Текли часы, в конце концов он намерил уже, дотянувшись до посоха, достать им свою обутку и попытаться соступить в шуршащую посвистывающую массу, но вот змеи начали гуще и гуще изливаться вон, и скоро вся их громада покинула Сергиево жило. Лишь отдельные гадюки, выползая из углов и шипя, струились по направлению к выходу, а в келье, когда Сергий смог встать, обуться и заглянуть туда, оставались несколько словно бы безголовых медянок, упругими медленными кольцами свивавшихся на полу у самого иконостаса. Разделяя всеобщее заблуждение о предельной ядовитости медянок (совсем безвредных ящериц-змей, в процессе эволюции потерявших конечности), Сергий, концом посоха подцепив, выносил и выбрасывал их посторонь, стараясь не приблизить к опасному гаду. Когда он спустя время вышел во двор, змей уже не было вовсе, и лишь одна мертвая гадюка продолжала лежать поперек тропы. Он так же, как и медянок, подцепил ее клюкой, причем змея медленно и бессильно шевельнула хвостом, обвисая и скользя долу. Сергий вынес ее за ограду и зашвырнул подальше в кусты. Никаких иных змеиных следов нигде не было, и Сергий даже стал сомневаться: было ли нашествие змей вообще или ему это вновь привиделось, дабы устрашить и заставить покинуть Маковец?

Он вынес кленовые самодельные водоносы, опустился по жердевым ступенькам к воде, набрал оба ведерка ясной весеннею влагой из вздувшегося ручья, постоял, все еще приходя в себя и глядя на белые распустившиеся по краю тропы ландыши, вдыхая дивную весеннюю свежесть воды и ветра, и вдруг в груди у него, словно уколом, сладкою тревожною болью, дивным тождеством радости и печали шевельнулось давнее, давно похороненное воспоминание: Нюша! Как она любила эти скромные лесные цветы! Будь она жива, он бы теперь набрал ей целый букет белых ландышей и принес… куда бы принес? Он помнил Нюшу такой, какой она была до замужества, и тут вдруг, по повторяющейся сладкой боли в груди понял, что любит, любит ее до потери себя, до полного отречения ото всего, чем жил и дышал допрежь, что готов ныне выполнять все ее желания и капризы, никуда, ни к какому смирению ее не призывая, готов вырезать для нее узорные гребни и маленьких смешных человечков из корней, мастерить крохотные кленовые крестики, носить ей воду, колоть дрова, лелеять и ублажать так, как этого никогда не делал, да и не умел Стефан, уведший от него Нюшу… И тот жестокий вечер, когда они стояли вдвоем, а он убежал в лес, вспомнился ему, и ее серебряный смех, и быстрый перебор ее тонких выступок, когда она выбегала на крыльцо, и руки ее, и пальцы, которые он сейчас перецеловал бы все подряд…

Он думал о Нюше весь день, а ночью она приснилась ему, смеющаяся и живая, высунула язык, показала ему:

– Ты думал, я буду как Мария Египетская? Да? Да? А я – вот я! Поймай меня теперь!

Все мужеское естество напряглось в нем, он проснулся весь в поту, сердце билось тяжело и неровно, и уже побоялся лечь спать, чтобы вновь не увидеть ее, дразнящую и усмехающуюся. Он любил мертвую! Любил земною, задышливою любовью, он хотел ее! И это было самое страшное, и это грозило опрокинуть в ничто весь его тернистый путь к духовному освобождению.

Он заставил себя встать, подпоясаться и выйти в лес, позже – взять заступ и долго, пока не наступила ночь, работать на огороде. Затем он пошел в церковь и простоял там, кладя поклоны до полуночи… И ничего не помогало! Она повсюду была с ним, следовала за ним по лесным тропам, садилась рядом на поваленное дерево. Застенчиво и лукаво поглядывая на него, вертела в руках сорванный цветок и все пыталась сказать, позвать его куда-то, высказать нечто, и он раз за разом спасался от наваждения и не мог спастись нигде!

В лесу одуряюще пахло горячей смолой, хвоей и болиголовом. От запахов томительно слабели руки и кружилась голова. Мураши сновали вверх и вниз по стволу сосны в серых и желтых шелушащихся чешуйках. Трепещущие синие стрекозы, недвижно спаренные одна с другой, опустились, стеклянно посверкивая крыльями, на ветку, прямо перед его лицом. Изумрудные лесные мухи с громким жужжанием скрещивались в воздухе в кратких мгновениях любви. В траве ползали мягкие зеленые существа, шевеля усиками в поисках самки. Зайцы резвились на полянах, волк вызывал волчицу долгим воем своим. Жизнь ползала, прыгала, копошилась, летала. Сквозь старую хвою лезли ярко-зеленые юные побеги. Все росло, совокуплялось и умирало, оставив личинки, яички, зверенышей, семена для новых произрастаний. И горячий настой леса будил в нем тот отчаянный зов, который когда-то бессознательно бросил его в безоглядное бегство по лесу, и только теперь понял он, от чего тогда убегал!

Нет, он не хотел этого! Не мог раствориться в потоке бессознательного жизнерождения, в вечном обороте существ, созданных Творцом, но не наделенных еще ни разумом, ни греховностью. Только теперь бежать было некуда и не от кого было бежать! Нюша покоилась на погосте, и ее маленькая исстрадавшаяся душа – он верил в это, – искупив на земле невольные свои отроческие