Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

гордыня и любострастие? Господи! Я люблю ее? Господи, помоги мне! Не дай умереть, не дай погинуть в пучине времен! Зришь ли ты? Видишь ли? Она всюду со мною! Она в дыхании и в тишине, она во всех трудах моих и в покое… Близит ночь, и я опять буду мыслить о ней, не в телесном обличии! Она снизойдет ко мне как свет луны, как ночная мгла, как покой… Я стану исповедовать ей свой день и думы свои. Она давно, от века времен, жена моя, утерянная когда-то и ныне обретенная вновь! Господи! Разве я так виноват пред тобою?

Днями у него состоялся прилюдный разговор с митрополитом Феогностом. Напряженным, срывающимся голосом Семен попросил у Феогноста благословения на новый брак, объяснив с натугою, что прежний был недействителен.

Феогност молчал. Черты лица его словно закаменели.

– Сыне мой! – ответил он наконец. – Брак есть таинство, заключаемое на небесах, пред Богом! И разрешить узы те может токмо Господь. То, о чем ты рек ныне, есть лишь блуд и беснование плоти. Подумай! – Он предостерегающе поднял руку, заставив Симеона промолчать. – Ежели один из супругов тотчас по заключении брака – муж или жена – впадет в тяжкую болесть и годами будет лежать на одре скорби, не должен ли второй свято блюсти таинство брачное и ходить со всяческим тщанием за болящим супругом своим?! Не такоже ли супружница Алексея, человека Божьего, всю жизнь, будучи девственницею, оставалась верна мужу своему, хотя он и покинул ее и ушел из дому безвестно? Не плотскую похоть, по духовную связь освящает в браке Господь! С Божьей волей бесполезно спорить, сыне мой! – выговорил Феогност в заключение. – Лучше смирись! Я же, как твой духовный отец, все одно не могу при живой жене благословити тебя на третий брак, ни разрешить иереям сочетать тебя с нею святыми узами пред алтарем церкви Божьей!

Это была стена. Симеон встал. Поднялся неспешно и Феогност. Так они и стояли друг перед другом – земная и духовная власть, человек и обычай, вопль смертного естества и голос высшего разума в непреложном одеянии земных своих установлений.

За ним, Симеоном, за его плечами были оружные полки, и дружба с ханом, и давнее уважение к власти. За Феогностом – только церковное предание, но оно было сильнее и серебра, и оружных полков, и воли земных властителей.

Князю было отказано в благословении и в таинстве брака. Семен, сдержав себя, склонился к руке архипастыря.

– Подумай, сыне! – еще раз предостерег его Феогност. – Слово мое непреложно!

Но сваты – Андрей Кобыла с Алексеем Хвостом – уже были в Твери, и теперь все зависало на том, найдется ли на Москве достаточно сановный иерарх, чтобы не унизить княжну-тверитянку, и иерей, готовый, вопреки воле Феогностовой, обвенчать князя?

Вот тут Симеон и вспомнил о своем духовнике, богоявленском игумене Стефане.

Вечером у них состоялся тайный и тяжкий для обоих разговор. Князь долго не спал потом, обдумывая устроение свадебных торжеств, не простое, поелику ни митрополита, ни Алексия на свадьбе не будет.

Стефан, недавно лишь покинувший терема, тоже не спал в этот час, стоял на молитве у себя в настоятельском покое монастыря и думал. Думал о том, что совершил он и на что дал себя согласить князю два часа назад.

Глава вторая

Внешне Стефан в эту пору достиг вершины успеха. В его руках был лучший столичный монастырь, он стал духовником князевым, а князю вослед потянулись к нему виднейшие бояре московские: Василий Вельяминов, Редегины, Феофан Бояконтов, Афиней… Когда он, высокий, в монашеском одеянии своем, в черном клобуке, появлялся на люди или в храме – шепот и движение пробегали по толпе молящихся. На него указывали, ему кланялись земно. Купцы и бояре наперебой зазывали его к себе – хоть не отпировать, а почтить дом одним токмо присутствием своим. О святости его жития, еженощных молитвенных бдениях, отшельнической умеренности в пище и питии слагались легенды. Слушать его беседы собирались, как когда-то в келью старца Геронтия, виднейшие бояре Москвы. В Богоявленском монастыре Стефан наладил переписку книг, переводы с греческого, о чем еще прежде мечтал Алексий, но в многоразличных заботах своих не мог уделить тому достаточного времени. С ним советовались, обращались к нему игумены других монастырей, старцы и архимандриты, просили поучить, показать, снабдить книгами. Сам митрополит Феогност зазывал Стефана к себе, подолгу беседовал то русскою, то греческою молвью.

Возможно, будь он католическим прелатом где-нибудь во Франции, принятым при дворе короля, езди в карете со слугами на запятках, в шелковой сутане, с золотым перстнем на холеной руке, окруженный почетом придворных и восхищением дам, умей при этом тонко шутить, красноречиво произносить проповеди на классической латыни, ему бы и нечего было больше желать!

Будь он шейхом-мусульманином, совмещающим земную и духовную власти, он бы также упивался собою. Носил чалму и халат, совершил путешествие в Мекку, красноречиво говорил на арабском, собирал ученых мужей, судил прихожан, ссорился с каким-нибудь вельможею, громово призывая кару Аллаха на голову нечестивца, стал, может быть, шейх-уль-улемом, главою ученых, и тоже ощущал уверенную полноту бытия.

Будь Стефан буддийским ламой, агваном, – настоятелем монастыря, или хамбо – учителем лам, «перерожденцем», изучившим «Чжя-дон-по» и другие мудрые книги, постигшим «путь», он бы ходил теперь в желтом платье, жил в особом дворце, принимал паломников, раздавая им священные зерна риса, верил в приход Майтрейи – Будды будущего мира, бесстрастно взирал на окружающее зло, не вмешиваясь в мирские страсти, строго наказывал монахов, уклоняющихся от занятий и «созерцания», и спокойно ожидал своего грядущего нового перерождения в ином облике.

Да и попросту не имей он за душою великих дум и глубокой веры своей, премного удоволило бы его днешнее почетное состояние.

Но Стефан был нерадошен. Дух его скорбел, ибо все, чего добивался и добился он, была та же суета сует и ничтожна пред Господом.

Он приходил в дом богатого сурожского гостя Торокана, и хозяин падал в ноги ему, и его вели к столу, что ломился от снеди, и, забегая сбоку:

– Рыбки? Севрюжинки? Жена, кланяй гостю высокому! – хлопотал и суетился хозяин.

И приходило отведать дорогой рыбы, и благословлять дом, дебелую хозяйку, что, сложив губы куриною гузкой, тянулась ко кресту, смачно и жирно целовала ему руку, а потом, в черед, осенять крестом всех разновозрастных чад Торокана – от ражего детины в черной бороде до толстого бутуза на руках у мамки. И, принимая, нехотя уже, щедрое подношение Тороканово – «на монастырь святой!» –