Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев

Погрузив на возы нехитрый скарб, оружие и доспехи, в тот же день направились Кормилитич и Петруня, сопровождаемые несколькими слугами, в далёкий Новгород-Северский, на берега многоводной Десны. Заодно с Болеславиной вёз также Володислав грамоту самого князя, писанную на дорогом пергаменте. Грамотка та предназначалась княгине Евфросинье Ярославне. Просил галицкий владетель дочь прислать к нему «на погляд» хотя бы одного из внуков.

Глава 97

Давно не было в Южной Руси столь холодной и снежной зимы. Морозы стояли все Святки, деревья трещали в лесу, воздух был такой, что, казалось, дунешь, и расколется, разобьётся, как стекло, на тысячи маленьких осколков.

Хоть и топилась в возке печь, выбрасывая через трубу на крыше густые клубы дыма, а всё одно было зябко. Володислав кутался в медвежью полость, вздыхал, стучал зубами от холода.

Возок быстро нёсся по зимнику, мимо лесов и рощ. Скоро наконец вернётся Кормилитич в Галич. Князю Ярославу вёз он послание дочери. В нём слёзно молила княгиня Евфросинья простить её несчастного брата. Покаялся Владимир, пьёт, конечно, но мало, а девки ни единой в Путивле не попортил. Вроде как за ум взялся. А следующим летом обещала Ярославна отпустить к отцу одного из сынов своих.

О том, что писать и как, Кормилитич долго обсуждал с князем Игорем. Кажется, тридцатипятилетний северский князь, черноволосый удалец, схожий скорее с храбром из былины, чем с правителем обширной волости, проникся сочувствием к бедам Владимира. Обещал Игорь похлопотать за него, если послание княгини не возымеет действия. С тем и отбыл Кормилитич из гостеприимного Новгорода-Северского.

Снегом заметало пути, вьюга свирепая свистела в оконце возка, скрипели полозья. Но кони бежали резво, словно чуяли, что скоро доберутся они до Галича, а там вдоволь отдохнут и сытно наедятся.

Вот уже и мост через Днестр проскакали, вот ринули на гору, гулко простучали копытами в арке Успенских ворот, въехали в Детинец. Голова кружилась от усталости. Выполз с кряхтением, разминая ноги, Володислав из возка, шатаясь, побрёл по двору к крыльцу Звонимириного терема. Снова, в который раз, пахнуло на него из сеней плесенью.

Жена вышла встречать, спустилась с высоких ступенек. Скрипели новенькие сапоги с высокими каблуками, струилась соболья шуба, на парчовой шапочке переливчато горели лалы. Улыбалась Звонимира, не скрывала удовольствия своего. Кормилитичу становилось неприятно.

«Разоделась, яко кукла! Думает, ради неё всё сие я творю», – думал он, устало поднимаясь на всход.

В горнице ждал его сытный обед. На настойчивые расспросы жены отвечал Кормилитич, что сильно устал, что немного отдохнёт и пойдёт на княж двор, передаст грамоту от княгини Евфросиньи, в которой просит сия княгиня Ярослава простить сына и дать ему удел на Галичине.

Говорил он одно, а думал совсем о другом. Хотелось, чтобы скорее разрешилось всё с Владимиром, опостылело боярину ждать, когда же наконец окажется он в палате с жалимой своей княжной, когда же вкусит с нею полной мерой счастья любви. Увы, приходилось ему пока лишь мечтать и надеяться.

…Князь Ярослав в тот день до поздней ночи совещался с ближними своими людьми. Понимал он, что с Владимиром надо что-то решать. Оно понятно, стол галицкий передаст он любимому сыну Олегу, но чтоб княжил Олег спокойно, чтоб не имел во Владимире соперника… Да даже не во Владимире тут было дело. За спиной непутёвого отпрыска могли оказаться более сильные и опасные противники – такие, как Святослав Всеволодович или Роман Волынский. Сегодня гнали они Владимира из волостей своих, потому как боялись гнева его, Осмомысла, а заутре, стоит ему умереть, как тотчас подымут Владимира на щит, приведут рати, посадят его в Галиче на стол, сами же за него начнут править.

Все эти мысли свои высказал князь Ярослав ближним боярам. Думали они вместе думу, сомневались, спорили.

В который раз с горечью сожалел Ярослав о том, что нет у него достойного наследника. Олег, хоть вроде и старался постигать смысл державных дел, но не давалась ему сия наука. Окружил его Ярослав сверстниками и сынами боярскими постарше, такими, чтоб могли в случае чего совет дать, но понимал ведь и то, что у князя и у боярина заботы и цели разные. Обуревали Осмомысла печали и сомнения.

Владимира решено было в Галич вернуть. Ярослав давал ему в кормление Свиноград с округой, но жить велел в Галиче, под надзором, как ранее. За Владимира просила и Болеслава, в последнее время не раз говорившая о том, что скучает по мужу, просили многие бояре, такие как Кормилитичи и Гарбузовичи.

Непросто было Осмомыслу пойти на этот шаг, но иного он не видел. В мороз, в лютую пургу поскакал в Северу скорый бирич.

Чувствовал Ярослав, что стареет. Перевалило ему за шестьдесят лет, вроде и не хворал так, чтоб с постели не вставать, а силы уходили. На коня садился только при помощи слуги, задышливость некая появилась, после быстрой ходьбы чуял усталость в ногах, а если отправлялся куда-то верхом, вскоре начинал корчиться от невыносимых болей в спине. И то сказать, кроме свата его, Святослава Всеволодовича, никто из нынешних князей до лет таких не доживал. Да, Мономах семьдесят два года прожил, Долгорукий – шестьдесят один год, Андрея убили, когда ему ещё и шестидесяти не стукнуло. Иные же, почитай, и до пяти десятков не дожили. Вот и тревожили Осмомысла невесёлые мысли о будущем Червонной Руси, исподволь осознавал он грозящую ей опасность грядущих нестроений.

…Владимир вскоре объявился в Галиче. Два года без малого прошло, как жалким изгнанником отъезжал он отсюда на Волынь, всеми оставленный, с одним лишь верным слугой Ефимычем. Воротился он тоже один, всё с тем же Ефимычем. Ехал по улицам галицким, глядел опасливо по сторонам, сам не знал, к добру ли, к худу ли он здесь.

Было княжичу Владимиру тридцать три года, ранняя седина посеребрила ему волосы, от пьянства под глазами висели тёмные мешки, лицо избороздили морщины. Много путей довелось одолеть сыну Ольги, скитания ожесточили и изострили лицо, никак не походил теперешний Владимир на беспечного пьяницу и гуляку – нечто затравленное, звериное проглядывало в его облике, сквозило в осторожных движениях, в извечной угрюмой молчаливости. Если бы бояре галицкие ведали, кого втайне мыслили посадить на княжеский стол!

Первым делом направился Владимир в горницу к отцу.

Осмомысл не обнял, не расцеловал блудного сына, строгим и бесстрастным было его постаревшее лицо, холоден взгляд. Вокруг на скамьях полукругом