Тума - Захар Прилепин

Неспешно напутствовал:

– Жениться надумал, детушки… Как гляну на Иванову Фроську – мочи нет: скучаю по жёнке… Везите мне ясырку, братики-атаманы!.. Всю в рублях московских и в монистах… Чтоб, ежели убегает, гремела, а то сослепу не поймаю…

У Аляного, несмотря на годы, по-прежнему весело трепетали светлые ресницы: лишь так и возможно было угадать, что он потешается.

– Однако ж челом бью вам, детушки… – говорил Аляной. – Сам не решуся, а вы смогёте… Отрежьте ей, как сюда пойдёте, язык. Вань? Аль хоть ты, Стёп. Жёнка нужна, но – бессловесна.

От близкого огня лоб Аляного лоснился. Он подкидывал рубленый сухостой, готовясь творить ушицу.

– Если ласкова ко мне – шипеть станет, – продолжал, всё так же суровясь лицом, Аляной. – Если голодно – мычать. Мне того и достанет. А?.. Эх. Аку-у-уля…

Шумел сбор, ржали кони. Раздавался – отовсюду слышимый – густой голос атамана Наума.

День стоял синий-синий. Воздух был мягкий-мягкий.

Голутва таскала бредни по камышам и крикливо материлась.

…возвращались спустя четыре дня.

Вечерело уже, когда завидели азовские стены.

Словно лохмотья пепла, кружили, крича, несчётные птицы над казачьим станом.

На стану не горело ни одного огня.

Дозорцы, высланные разведать, вернулись намётом.

Сказали: беда.

…потянуло ветром.

Из-под азовских стен наползал сытый смертячий дух.

…ещё подходя, расслышали тишайший благостный звон.

Сквозь звон тот, будто бы из-под земли, пробивался слабый, стенающий плач.

…подошли ближе.

Показалось: пока их не было, здесь успели высадить преогромный невиданный сад.

…берег – до самых предместий – был сплошь уставлен колами.

Того частокола хватило б Черкасск обнести.

На каждом колу сидело по страдальцу.

Всех казнённых – мужиков с московских украйн, хохлачей, донцев – обвешали азовские люди колокольцами и монистами. Кому на шею, кому на руку, кому на срамные места.

От всякого порыва ветра, и от шевеленья умирающих, – тёк подлый, насмешливый звон.

Вдруг с азовских стен, как при подходе посольских или иных дорогих гостей, завопили трубы, загрохотали барабаны, затрещали трещотки, загудели литавры…

Хамливо сплюнула ядро пушка.

Поползли вверх османские знамёна.

– Алла! – заорали на стенах и башнях, на крышах и минаретах. – Алла-а-а-а!..

Клекоча и вскаркивая, полетели обожравшиеся птицы с жуткого сада.

…вопль и грохот на стенах смолк разом, как оборвали.

Тут же снова, только ещё жутче, стали слышимы стенанья раздираемых колами.

– Заберите нас, братыньки! – крикнул кто-то с кола.

Тут же крик тот перешёл в болезненный, стервенеющий, многогласый ор.

Будто весь сад ожил и возопил.

…на самой ближней азовской башне вспыхнули многие факелы.

Янычарский ага, держа на вытянутой руке за волосы, вынес – так, чтоб разглядели снизу, – отрубленную голову.

– То Пашка! Чесночихин! – угадал кто-то.

– Алла-а-а!.. – снова завыл Азов всеми живыми голосами и каждым камнем своим.

…всё было ясным, как свет Господень.

Янычары, угадав со стен, что войско, оставленное у Азова, – к брани непригодно, на вылазке скоро смяли оставленную голутву.

Мужики, дрогнув, побежали.

Казачья сотня на том бою полегла вся.

Пехом спасавшихся, прятавшихся в камышах, да в травах, да в оврагах, – скоро повыловили. На арканах тащили обратно.

…у берега азовские люди уже острили сияющие колы.

…труд казачий в ту ночь был кромешный, пахучий.

Окутанные смрадом, в малиновых потёках заходящего солнца, а потом и в ночи, в свете многих костров, со слипшимися от крови и слизи руками, казаки валили, пилили, рубили сад.

Обрезали чёртовы колокольца, так и продолжавшие звенеть.

Всё то время со стен азовских надрывно ревели и верещали азовские люди – и жёнки, и чада, и старики, – собравшиеся всем городом.

…но все те часы, отовсюду, куда бы ни шёл Степан, слышал он перекрикивавший весь осатанелый ор, страшный голос Куприяна:

– Воткнул на вертел, ягнока своего! Хочу кричать, как ласточка до Тебя, а блею бараном!..

Задохнувшись, Куприян совсем ненадолго умолкал, но, тут же, надсадный, взвивался голос его снова:

– Пред ликом твоим, Господи, ходил верно! Узришь ли слёзы мои теперь?.. Разве ж я тебе яблоня? Куда ты усадил меня на сук? Разве ж я в огород к Тебе залез, что так постыдно распят! Не вдоль, а внутрь!.. Разве ж то я выслужил, чтоб бубенцом на уде звенеть Тебе?..

Захлебнувшись, Куприян откашливался. Бормоча неразборчиво, ныл. Вдруг снова кричал неистово:

– Кто ж там на стенах хохочет, Господи? Чего ж ты не плюнешь огнем в их пасти? Чего ж души их не спепелишь? Оттого, что по грехам нашим тот Азов? А?..

Кол Куприяна начали рубить.

– Так сказал бы!.. С каких азов… учить нам про Азов Твой! – рыдал Куприян. – Сказал бы на ухо! Пока я приподнят! К тебе!.. Пока я меж мёртвым… и меж живым… воткнут в землю, как черенок!.. Сказал бы, а я бы шепнул всем им! Деточкам!.. Маловерам…

…расстригу на расстеленном, в бурых пятнах, обрезке галерного паруса потащили к стругу.

– Матушке моей в Ряжске… – просил он, – …матушке моей… скажите ей, что… что помер пристойно… Матушка!.. То – не я!..

…к утру в том вырубленном саду едва возможно было ходить: увязали, чавкая, едва не по колено в кровавой, навозной топи.

Истекающее воинство загрузили в струги.

Край неба набух. Солнце, ожирнев малиновым светом, будто разогретое варенье, пучилось, закипая.

…шли, не оглядываясь, против течения, оставляя азовские башни, каланчи, минареты.

За стенами города мерно ударяли в огромный барабан.

Утренний пар мешался с утробным.

Из покалеченных непрестанно текло.

С каждого струга плескали за борт густую, будто перемешанную с глиной, жижу.

За стругами тянулись утренние, серебрящиеся рыбьи косяки.

Многие из покалеченных ещё были живы. Как рыбы, раскрывали рты. Им ослабоняли боль.

…молодой черкас, видя, что творится подле него, громко заголосил:

– Не губите, православные! Выживу! Христом Богом клянуся! Помилуйте, родимцы!..

У него подтекало сразу и меж голых, кровавых ног, и сквозь хлюпающую бочину. И сквозь красные зубы плескало тоже.

Сидевший подле него Серёга Кривой шепнул:

– Утишься, малой, утишься… – и мягко, как в творог, зарезал его в самое сердце.

Отмучившийся Куприян оловянно глядел в чистые облака.

Над его ссохшейся, вздыбившейся красной бородой кружила стрекоза.

…Аляного среди сгибших не нашли.

II

Один и тот же сон изводил его теперь по несколько раз на дню, и в ночи тоже.

Едва, сморённый гладом, жаждой, непреходящим ознобом, забывался, – видел голубя.

Во сне было ясно: голубя прислал Иван. И всё донское казачество, низовое и верховое, и все други его, побратимы, односумы – знали про ту птицу.

Возвратному сизому голубю было порученье разыскать