Тума - Захар Прилепин

Степан присел на корточки, положив ладонь на отцовский холм. Не слышал ни холода, ни тепла.

– …а что там за сорока нанесла с Азова вестей за меня? – спросил, не поднимая глаз, у брата, продолжая ночной разговор.

…и сразу будто почувствовал: отец слушает.

– А Стеван, серпский человек, – готовно ответил Иван. – Мучал живот с тобой в темнице. Ты ж его, сказывал, и вызволил.

– Так и остался он в Азове? – спросил, гладя могилу, Степан.

– На Окупном яру с ним перекинулись словом. За день до того, как тебя вернули. Наряжен пристойно. Должно, прижился там.

…вылетел откуда-то ошалелый Фролка.

– Цыть! – прикрикнул Иван. – Ну-ка, подь сюдой.

Тот подбежал, став с другой стороны могилы.

– Бей челом деду, – велел Иван.

Фрол, крестясь, начал класть старательные поклоны, сгибаясь ровно вдвое.

…когда братья пришли к матери – Фроська была уже там. Помнила, где похоронена туркиня Михримах, и за ней присматривала тоже.

VI

Через день заявились на Окупной яр.

В былые времена, Степан помнил, съезжались тут нечасто, по предварительному уговору. Меняли свой ясырь на их полон.

Разъезжались в неутолённой ненависти.

До следующего мена тропки на яру успевали порасти или потеряться в снегах.

С той поры – поменялось.

Жиды азовские, получив соизволенье бея, поставили на Окупном яру караван-сарай в форме буквицы «нашь», чтоб гяуры не смешивались с правоверными.

В русской стороне вечно дожидались гости московские и посполитные: купцы, посадские, иной раз дворянского либо шляхетского сословия, и стрелецкие матери, и жёнки, и других приборных людей родня, искавшая здесь своих запропавших, уведённых ордой.

Случалось, бывали абхазы, болгаре, вайнахи, греки, калмыки, молдаване, сербы…

Расторопные татарчата бегали за мзду в Азов – разузнать, есть ли названный полоняник; а случалось, и не искали никого – отойдя совсем недалеко, спускались к Дону, играли там в кости, удили рыбу, а вернувшись, врали напропалую, чтоб выманить дирхем, а то и алтын.

Сдавали добытое жиду. Тот делился в Азове с беем.

Казаки учили оказавшихся тут людей с Русии не доверять никому.

Сами ж, верша мен, на обман не шли, считая то грехом.

Когда ж московского царства жиды пожелали тут обустроить свой встречный азовскому оборот – согнали их.

Степан с Иваном, Кривой и Черноярец заняли самый большой стол. Крикнули себе пива, бараньих рёбер, сушёного гороха.

Сидевшие за другими столами попритихли. Русские купцы искоса поглядывали на прибывших. Матери и жёнки затаились надеждой: вдруг явившиеся молодцы чем да помогут.

Степан, завидев жида в заострённой войлочной шапке, махнул рукой: надобе побеседовать.

…говорили по-русски, в холодном, при харчевне, пристрое.

Жид был длиннолицый, с бородой во всю грудь; посреди густого чёрного волоса – красные, навыворот, губы. Брови при разговоре непрестанно шевелились. Глаза сияли, как чёрные жуки.

Выслушав, жид постучал палкой в деревянную стену.

Зашёл молодой, в чекмене и тюбетейке, татарин.

Степан ещё раз повторил на татарском, кого ищет.

Татарин, подняв глаза к потолку, недвижимо выслушал.

Коротко сторговались. Просили дорого; Степан согласился на их цену.

– Онын янанда оглу вар эди. Тап ону. Бу ерде не хадар керек беклерим (С ней, говорю, мальчишка, сын. Найди его. Ждать буду тут, сколь надо. – тат.), – сказал татарину.

Тот, шмыгнув, вышел до коновязи.

Степан вернулся за стол.

Выпил немного пива. Есть не хотел.

Руки его стали горячи. Посреди лба толкалась больная жила.

Две жёнки московские, с почерневшими лицами, обесстыдев в беде своей, подошли, кланяясь:

– Милостивцы, казаки-атаманы, за-ради Христа, дозвольте слово молвить…

…татарин возвратился через три часа.

Сказал, что полонянку, за которую просил Степан, купил купец из Кафы. Мальчишку её забрали тож, и продали другому торговцу в Стамбул.

VII

С утра выходил – и подолгу, пока весь не покрывался щедрым по́том, играл, меняя руки, саблей.

Фролка таскал хворостины. Накрепко утыкал ими землю и отбегал, будто те сразу оживали.

Глядел, вращая круглыми глазами, как Степан, взяв вторую саблю, кошачьим шагом приближается к хворостинам.

Миг – и те сабли обращались в сияющих рыб, в стремительных птиц, вовсе растворялись. Брызги летели со Степанова тела, а хворостины мелко, неуловимо шинковались, пока, срез за срезом, не оставались в два вершка длиною.

И вот уже сабли возвращали себе вес, тяжесть, зримость…

…здесь же, во дворе, Степан пил молоко из ледника, мельком гладя добротно отяжелевшей после сабельных танцев рукою Фролкину золотую голову.

Фролка предлагал, забавно заискивая и торопясь, чтоб не отказали, всякие забавы. Словно Степан тоже обратился в дитя, и Фролке выпала удача обрести товарища, потому что тятька Иван ни во что играть не желал.

Различимая только чаду, легла на чело Степана иная печать.

Беда лишь в том была, что никакую игру Степан никак не мог взять в толк. Долго, как бы издалека, вслушивался во Фролкино щебетанье. Светились голубые его глаза, на ветру будто бы тронутые лёгкими слезами.

…жил как в глухоте. Не раздавленный, а в тихом удивлении.

Смотрел, как ползут очерневшие, обещающие ливень, густые тучи, и при том словно не слышал, как ветер бьётся о плетни, не различал шелеста трав, скрипа мостков.

Будто Якушка в детстве, глядел на кур, пугавшихся настигающей непогоды, второпях стремящихся в сарай. Взнесённые хлёстким порывом, куры залетали в двери, и дверь, вослед им, билась, как живая и обозлённая, о косяк.

Беззвучные, отрясали листву осины.

Немой, рушился дождь. Неслышимый, бился о протоки.

…то была сладостная глухота.

…вдруг пахло с Иванова куреня свежим хлебом, и тёплый дух тот мешался с запахом сырой травы, сырой земли, сырого дерева.

И он дивился осознанию того, что мог теперь вкусить всякой пищи – никто не запретит, не отнимет, не надсмеётся.

…забега́ла Матрёна. Приносила Фролке самых поздних груш и яблок. Обнимала Степана – и чуть дольше, чем возможно, не отпускала, словно с ним прижимала к себе сразу и Тимофея, и всё своё канувшее прошлое.

Начинала не пойми что рассказывать, частя, как частила всегда, и вдруг, оборвав себя на полуслове, плакала.

Мевлюд тогда тянул:

– Прохудила-а-ась, гляди!.. – и предлагал выйти замуж за него, а своего казака бросить.

– Ставь свой курень, иди на круг, да проси! – отвечала, с ещё всхлипывающим задором в голосе, Матрёна, отирая одним сильным движеньем руки слёзы, и уже улыбаясь.

– Курень… На круг… – передразнивал Мевлюд, на татарский ломаный лад выговаривая так и не ставшие для него податливыми слова. – Приданое покажи, я погляжу…

– Стёпушка, – отвлекалась Матрёна, ловя Фролку за руку, а тот норовил вырваться, – …снова заходит дождь, гляди. Зайди хоть под крылец…

…сидел, поливаемый дождём, не отирая лица, и вставал