Тума - Захар Прилепин

только потому, что из-за него Фролка тоже крутился посреди вернувшегося за ними ливня, и капли, словно бы со звоном, отлетали от Фролкиного, задранного к небу, загорелого покатого лба.

…почти бесцельно бродил по Черкасску, стараясь ни с кем не встречаться.

За три улочки обходил стороной базар. Издалека крестился на церковные купола. Избегал всякого скопленья казаков.

У Дона смотрел на чёрные, старые каюки, которые в зиму пустят на дрова.

…раз кольнуло в сердце: вдруг, сквозь глухоту свою, услышал поющую на реке Устинью.

Поспешил на тот голос, как жеребёнок.

Успел пройти несколько шагов, пока сам же себя не остановил.

Мертва же Устинья.

Она умерла.

…вышел к новой черкасской кузне.

В былые времена одна была на весь Черкасск. Теперь в каждой станице было по кузне.

Сидел подле, зачарованный ударами молота.

Тихо рвал репьи с ног, с рукавов – не заметил, где нацеплял.

Звон затих.

Не здороваясь, рядом присел прогорклый, прокалённый, пропахший огнём кузнец.

Снял дымящиеся рукавицы, бросил к ногам. Пошевелил огромными пальцами.

Из дверей выглянул подмастерье.

Кузнец качнул бородой – тот сразу исчез в кузне. Скоро вынес в руках несколько малых, с половину ладони, якорцов.

Широко бросил наземь.

Упавшие якорцы криво тянули в разные стороны растопыренные, как птичьи лапы, острия. У каждого якорца было по четыре оконечника.

Подмастерье поддел один из якорцов ногою – перевернувшись, якорец всё равно тянул вверх два лапки, ухватившись за землю другими.

Поддел ещё раз. Якорцы, как их ни кидай, ни катай, неизменно топорщились остриями.

Кузнец стукнул тяжёлыми пальцами о колено: хорош, поглядели.

Подмастерье в два, не разгибаясь, замаха собрал все якорцы, унёс в кузню.

– …а мыслю, запамятовал ты, как впервой видались… – сказал кузнец.

Голос был – как ежели б колода заговорила.

Степан даже не попытался забраться в память свою.

– С Васькой, Царство Небесно, Аляным, в степи, на пути с Валуек, споймали нас; шли мы на Дон.

Степан покачал головой: да, было.

– …ещё мужики сидели у огня… – вспомнил.

– Батюшка мой и братенька его. Околели в осаду от голода, – кузнец перекрестился, при том шевелились у него на поднятой к лицу огромной руке только чёрные пальцы. – А я прижился тута.

– Колдуешь, бают, – сказал Степан.

– К чему мне… – сказал кузнец, и тут же добавил: – …казаки ить молят, и способствую, как могу. Приютили ж, нашли жёрдку середь людей. Грех не расплатиться.

Степан глядел поверх черкасских крыш.

Облака лежали ровно, как стога, и подвигались не по одному, а все разом, будто небесный свод был полем, и то поле тянули за верёвку в закат.

Там, где земля сходилась с небом, густая синева чуть дрожала, будто разгорался синий огонь.

– Вот моя те молвь, послухай… – кузнец тоже смотрел пред собою, но видя будто не даль, а лишь самую близь. – Казаком ты жить выучился. Вброд перешёл там, где потонули многие. Наречья человечьи тебе даются, словно во рту твоём рождённые. Всё вокруг по тебе, как по росту. Лететь тебе – в самую вышину. Потому сгодится для тебя всё, что другим не даётся. Тебе ж – дастся, только спроси.

В кузне застучал молоток.

– Господь научит, – сказал, отряхивая полы кафтана, Степан. – …к вечере пойду.

– Поп тебе на то, что задумал, – благословенья не даст! – сказал Степану вослед, не поднимаясь, кузнец.

Степан оглянулся.

Кузнец стянул с головы повязку, отёр ей большое закопчённое лицо.

Волос на голове его рос настойчивый, толстый.

– А я наколдую тебе, атаманушко, дорожку и в ту сторону, и в обратную, – сказал, вставая, кузнец.

Он был большой, много выше Степана. Как сорочье гнездо, торчала его густоволосая, с чёрными ушами голова.

– Пока сидел в яме, всё желал наколдовать себе то лодочку, то чаечку, чтоб унесла… – вспомнил Степан.

– Так и наколдовал же… – сказал кузнец.

…брата Ивана нашёл в конюшне.

Запустив ладонь в кормушку, следил, как овёс сыплется меж пальцев.

– Круг не стану просить, Иван. Сами сотворим. Ещё стережётся мирза, да к весне забудет. Надо б сербу Стевану бросить весточку, чтоб прождал зиму, не ушёл с Азова… Сумеем разыскать того серба, братушка?

VIII

Сотня Ивана Разина, где десятником был брат его Степан, шла по краю крымского селенья, примыкавшего к поросшей можжевельником горе.

Скоро заметили своих – сотню Фёдора Будана, двигавшуюся вдоль горного подножья навстречу.

…видные снизу, не слишком поспешно поднимались по горной тропке те татары, что жили в самых крайних, у горы, домах – и потому успели спастись.

Нагнать их не пытались.

Татарские подростки кидались сверху камнями и грозно кричали. Несколько взрослых татар, вооружённых топорами и вилами, присоединились к ним.

Фрол Минаев, не переставая улыбаться, притаившись в пышной листве смоковницы, натягивал лук.

Кривой сказал:

– Не ссадишь, высоко…

Сорвалась стрела – и самый дерзкий, стоявший на краю обрыва усатый татарин, поймав стрелу в грудь, даже не взмахнув руками, рухнул головой вниз, с треском ломая заросли дубровника.

– Ссажу, – запоздало сказал Фрол.

…татары поспешили вверх по горе.

…был май, было утро.

Казаки оглядывали, жмурясь, плоские крыши татарских домов.

– А глянь, Стёп… – окликнул Минаев Разина.

– А? – спросил Степан.

– Будто не татарское, – сказал Фролка.

– …с украин выходцы… – догадался Степан, оглядывая татарский, с раскрытыми воротами двор, где виднелись стоящие у дома деревянные лавки, сбитые русскими руками. – Всем выжившим хан землю даёт, как шесть лет в полону миновало. Видно, из тех.

Пошли, глядя по сторонам, меж маслин и ореховых деревьев, к тому двору.

– …в обычном татарском дому по три лошади, по три овцы, а тут погляди, какой загон, – подметил Степан.

– Разживаются, глянь-ка… – насмешливо откликнулся Фрол.

Заслышав русскую речь, на крыше поднялся человек. То был безусловный русак в татарской одежде, бритый, как татарин, наголо, безбородый и усатый. Он сжимал в руке снятую шапку.

Поспешно перекрестился и огладил рот, сминая торчащие в стороны усы.

– Здорово, братушки! – сказал; голос дрогнул надеждою.

– Здорово, дядюшка, – откликнулся Фролка. – Кофий пил?

– Не губите, атаманы, – сказал мужик. – Своя ж кровь.

Он шагнул к самому краю крыши.

На нём были буйловые сандалии и слишком тёплые для мая овчинные штаны и овчинная куртка.

– Не то в горы собирался? – спросил Степан.

– Старший сын подпаском, – пояснил мужик.

На плече его была чёрная перевязь. В такой, знал Степан, хранились молитвы Магомету.

– Молишься потихоньку? – спросил.

– Молимся, спаси Христос, – поспешно, не поняв издёвки, соврал побасурманенный мужик. – Посты блюдём.

– Скатывайся сюда, постник, – позвал Степан.

…заскрипели петли.

Выглянула молодая, с открытым лицом баба. В красных шароварах, в чувяках, в накидке.

Степану как жаром пыхнуло в самые