Тума - Захар Прилепин

Съел варёное яйцо, облизывая с губ жёлтые крохи. Отломил с ноготок лепёшки.

Больше ничего не желал теперь.

…позапрошлое возвращалось к нему с каждым взмахом вёсел, и сам он возвращался к себе.

Длинные тени верб, дрожавшие на воде.

Коричневые махры черкасских камышей.

Вдруг донёсшийся колокольный звон, звавший к вечере.

…сойдя со струга, Степан стал на колени, перекрестился и поцеловал свою землю.

Поднявшись, произнёс:

– Степан, сын Тимофеев, Войска Донского казак вернулся с азовской неволи. Веры Христовой не предал, дел войсковых в полону – не раскрыл, в том слову верен.

V

Ночью под моргающей лампадкой сидели с Иваном в старом разинском курене.

Стол был уставлен блюдами с остывшей томлёной бараниной и щербой-варениной.

Степан помалу жевал квашеную капустку, щипал каравай.

Он будто пребывал под водою и видел лампадку, как звезду со дна.

Иван вглядывался в Степаново лицо.

Обменявшись несколькими словами, они надолго умолкали.

Молчание не тяготило их, как не тяготит зверей и рыб.

– Тутай тебя предал, – сказал Иван совсем тихо.

– Привёл ногайских людей, по сговору, – ответил Степан.

– Помнишь, Тутая не было две седмицы? Накануне, как полонили тебя. Сказывал тогда, что ходил на Царицын. Ни в одном казачьем городке не видали его. Вниз ходил, к ногаям, к Алсын-мирзе, – сказал Иван.

Степан бережно отжимал зубами капустный лепесток. Тихо пьянился той капусткой.

– Где мирза ныне? – спросил.

– Алсын в Таврию откочевал, – сказал Иван. – А Тутая в Азове видали. На площади, когда казнь была. И на ясырь-базаре, где тебя торговали…

Степан дрогнул губой: эх, Тутай, иудины очи твои – любоваться приходил.

– …сказывали, тебя за колдуна там посчитали, в чепях держали? – спросил, погодя, Иван.

Из красного угла смотрела Богоматерь.

Степан покачал головой: люди, люди.

– Сказывали, на ясырь-базаре тобой торговать не смогли. На галеры брать – и то испужались: прочь бегли, как от нечистого.

Степан молча мял хлебный катушек.

– Лгут?

– Одиннадцать дён водили на базар, – сказал Степан. – То в пасть заглядывали, то в ухо, то в ноздрю, то ещё куда… Худой раб оказался, нравный.

Степан отвечал словно бы из сна, который глядел внутри себя – и сразу же пересказывал, что увидел.

– Сказывали, ты, в темнице сидючи, ухи порвал, глаза повыдавил двум лиходеям? – спросил Иван.

– И то врут… Сами передрались из-за жидовских денег.

– И по два уха друг другу оторвали? И во рты друг другу монет напихали?

– Про то не ведаю, брат.

Степан поймал на груди крестик.

– Сказывали, собрались тебя бить палками на фалаке, а ты вихорь выкликал. Всех азовских людей по двору разметало, крыши посносило.

Степан разжал пальцы, выпуская на волю потеплевший крест.

– Пошто ж я на том ветру до городка черкасского сам не долетел… – ответил.

– Сказывали, ты мраз вызвал, и посреди теплыни снег в Азове сыпал.

– На кой мне мраз тот? Сам за малым не помёрз с него.

Степан мерно вдыхал и выдыхал, слыша все запахи родного куреня.

Он различал присутствие отца.

…а матери – нет.

– Сказывали, что змей тебе накидали в яму, – а они и жалить тебя не стали…

– Ты ж меня сам встречал, Иван… Стал бы такого жалить?

Братья негромко засмеялись; лампадка замигала им.

Выпили ещё по полчашки.

Иван с удовольствием закусил куском баранины.

– Так что ж со змеями, Стёпка? – переспросил, утирая губы.

– …одна гадючка была, Вань, и та подохла, – просто ответил Степан.

Иван покачал головой, не желая верить.

– Всё, что набрехали тебе, – лжа, брате, – сказал Степан, вздыхая.

Иван тряхнул головой:

– Никому не сказывай, что лжа!

Помолчав, добавил, прищуриваясь на брата одним глазом:

– От Аляного, что ль, такому выучился? Приврал бы лучче.

Степан, тронув указательным пальцем соль в солонке, донёс несколько белых крупинок и посолил себе язык.

Соль была вкусна.

– Приврут за меня, – сказал.

На зорьке, загасив лучину, Иван поведал брату о делах последних.

Восемь дён тому назад казачьи сыскари тайно привезли в черкасский городок знатного азовского человека. Атаман Наум, ходя по делам посольским в Азов, того человека видел, знал.

– Сказывают, был он азовский кади. А прежде был кади в Кафе. А теперь османским султаном заново в крымски земли направлен… – говорил Иван, неотрывно глядя на Степана. – Про то мне Наум наказал молчать намертво. Что открою тебе в сей час – и ты забудь.

Плечо Ивана тронул сизый заоконный свет.

– Азовский тот человек оказался в Черкасском городке, будто взятый на бою ясырник, – внятно проговаривая каждое слово, рассказывал Иван. – Да только никакой рати меж нами и азовцами в те дни не было.

Сдвинув в сторону чаши и плошки, Иван перегнулся через стол и прошептал:

– Он, Степан, сам себя поставил на мен!.. А Наума нашего подучил, чтоб шёл тот на Обменный яр, и вызвал туда азовских знатных людей – сам поименовал, каких. И Наум сделал так. И на Обменном яре Наум при встрече сказывал, что взяли-де мы на бою в устье азовском их кади, и хотим за него нашего полоняника. А сидит тот полоняник в яме, в азовской тюрьме, и морят его гладом, и он при смерти уже, а имя ему – Степан, сын Тимофеев, прозваньем Разин.

Степан в утреннем свете увидел брата будто наново.

Брови у Ивана всегда были как дёгтем вымазаны, и борода черна – черней, чем у Степана. Но под ухом в Ивановой бороде, различал теперь Степан, явилась седина – и не нитями, как бывает, а клоком. Словно бы сединой – как молоком плеснули.

Иван тоже вглядывался в брата, непонятно чему дивясь.

Сам себя перебил и вдруг признался:

– Вчерась, как увидал тебя, думка была: стариком вернулся брат. Нынче гляжу, в толк не возьму… никак тебя молодильными яблоками кормили? Будто зверь языком вылизал.

…братья не легли.

Как рассвело, забрав Фроську да Фролку, поехали до родителей.

При кладбище появилась, ещё недостроенная, церква Ильи Пророка. Повсюду лежала стружка, отсырев на недавних дождях.

Кладбище подросло, и прихватило себе, как на косьбе, новые рядки.

Меж старых могил прорастали дубки да осинки.

На могильные холмы заползало буйнотравье.

У отца крест снизу доверху был увит синими вьюнками – подсохшими, но цепкими.

Ветер туго шумел в древесных кронах, а внизу было тихо.

Фроська повыдирала травку на могиле Тимофея Исаевича. Тряпкой собрала с креста паутину.

Оставив братьев, пошла проведать своего батюшку Трифона.

Иван, дождавшись, пока жёнка отойдёт подале, сказал:

– Бать, Степан возвернулся!

Фролка перебегал меж соседних могил. Спрятавшись, затихал