Тума - Захар Прилепин

Из Прошкиного лба на лошадиную голову плюнули густые мозги.

…неведомым чутьём постигнув, что летит уже аркан, Степан, как косою срезанный, завалился вбок.

Уйдя от аркана, тут же, с пистолем и нагайкой в одной руке, саблей – в другой, распрямился.

…с той стороны, куда держали путь, – неслись конные ногаи, трое.

Степан выстрелил в самого ближнего.

Гикнул, разворачивая коня, одновременно слыша рассекающий воздух стрелиный свист.

В рыжую шею, одна за другой, вонзились три стрелы разом.

Конь заржал, и его сразу же, будто сильнейшим дуновеньем ветра, потянуло набок.

С другой стороны неслись ещё трое конных ногаев – скуластые их лица приближались, как летящие камни.

Степан вдарил коня пятками. Он достал бы саблей самого первого, по-детски скривившего красное лицо, – но раненый конь его уже заваливался на колени.

Оказавшиеся вкруг Степана ногаи долбили обухами топориков по нему, как по мёрзлому мясу: по рукам, по груди, по спине, по голове, по ногам…

Кровь летела с него не брызгами, а сколками – будто били не по человеку, а по камню.

Мелькнула оскаленная рожа Тутая, отгонявшего ногаев.

…последнее: над головою – а показалось, что прямо в ухо, – раздался выстрел.

Дальше звук натянулся, как струна, становясь всё тоньше, тоньше, тоньше, обращаясь в нитку…

Чрез ту нитку шёл последний свет.

Потом она, сточившись до комариного жала, лопнула.

IV

– Йиланы устюнден алып атсын (Пусть сбросит гадюку. – тат.), – сказал Дамат, стоя поодаль ямы, чтоб ветром сносило скорбный запах.

– Йиланы ат! (Сбрось змею! – тат.) – крикнул, наклонившись к Степану, Абидка.

Гадюка грелась у него на животе.

Степан свёл твёрдые, как лопаты, чёрные ладони под гадюкой – и бережно перенёс её на землю.

– Тур, кяфир! (Вставай, неверный! – тат.) – велел Абидка.

Ни одна жилка в нём не желала слушаться.

Чертыхаясь, встал на колени.

Не двигаясь, набирался духа.

С ямы натужно потянули деревянный настил. Стало светлее.

Над его головой показались рога деревянной, грубо сколоченной лестницы. Бережно спущенная, лестница ткнулась в землю подле него.

Подойдя к яме, Дамат навис полосатой чалмой.

…наконец, Степан догадался: его ждут.

Упёрся в перекладину лестницы ладонями. С трудом приподнялся.

Постоял, уткнувшись в лестницу лбом. Ноги тряслись.

Встал голой пяткой в первую перекладину.

Скрючил, цепляясь, пальцы рук – на каждом лопнула грязная корка.

Потянул себя.

Постоял, отдыхая.

Снова потянул.

Пред глазами явились пыльные, слишком яркие сапоги стражи – жёлтые, зелёные, красные.

…выбрался наверх.

Стоял, как на горе, щурился.

Молдаванин раскрывал ворота.

На улице возле ворот, не заезжая во двор, скучали пятеро конных янычар.

Возле фонтана переступал передними ногами и размахивал хвостом запряжённый в повозку осёл.

Из каменного здания с галереями, стуча о ступени посохами, спускался хмурый эмин.

Дамат несильно ткнул Степана в плечо двумя пальцами.

Заскрипела под босыми ногами палая листва.

Чёрная собака, посаженная на цепь, лежала у конуры, отвернувшись к стене.

Абидка шёл вослед за Степаном.

Дамат, отставши, одною рукой вернул на место настил зиндана.

К боковой перекладине повозки крепилась цепь с закреплённым на ней ржавым ошейником.

– Кеттик, дигер иманлы (Поехали, неверный. – тат.), – сказал Абид, и вдруг подмигнул Степану.

Усевшись возницей, Абид легко щёлкнул осла вожжами.

Повозка тронулась.

Не удержавшись, Степан завалился на прелое сено, расслышав его чудесный запах.

Завыла привратная собака, словно её обокрали.

Стража потянула, закрывая, ворота.

Степан успел в последний раз увидеть фонтан и одиноко стоящего посреди двора эмина в зелёной, отороченной мехом фередже.

На уезжавшую повозку эмин не смотрел.

Степан перевернулся на спину.

…наплывали ивовые ветви, стебли дикого винограда, слёзы.

…повозка, грохоча, прокатила по опущенному помосту, висевшему на огромных железных цепях.

Степан поднялся, усаживаясь.

Держась за бока повозки, озирал башни покидаемого Азова.

С каждой минутой вид открывался всё шире и просторней.

В правой стороне, угадал Степан, они сидели с казаками в туре.

За пожжёнными камышами купались с Иваном.

У башни слева янычарский ага поднял за волосы голову Павла Чесночихина.

Растоптанной тропкой волочили Куприяна к стругу.

Как неотвязный паломник, он исходил здесь всё.

Был, помимо воли, допущен на моленье и пост.

…миновав предместья, двинулись по дороге к Окупному яру.

– Господи Спасе мой… – сказал Степан. – Святый мой.

Приметил по дрогнувшему плечу, что Абид расслышал.

На развилке, где дорога уходила на яр, они повернули к воде.

Издали были видны многие воинские люди: конные ногаи в коротких штанах из овчины, обшитых снизу кожей, в бешметах нараспашку, в кожаных чувяках, янычары – конные и пешие – в красных кереях.

За камышовой порослью показался, весь в пёстрой ряби, Дон.

У самого берега виднелся казачий стружок.

Посреди стружка в лазоревом зипуне, с двумя пистолями за кушаком, стоял брат Иван.

Абид, цокая, разворачивал повозку задом к Дону.

Иван, чуть дрогнув, узнал в полуголом, худом, с грязной бородой и всклокоченными волосами сиромахе – брата.

Степан сжимал в кулаке нагрудный крестик.

Одними губами произнёс:

– Се я, брат.

Раскрыл кулак и поцеловал тёплую медь Спасителя.

У сопца сидел Серёга Кривой, глядя на другой берег.

Поднявшись, помахал кому-то шапкой и трижды коротко свистнул.

С того берега тут же отчалила и резво пошла изукрашенная азовская ладья.

– Эвине гит, казак (Иди домой, казак. – тат.), – сказал Абидка, не оборачиваясь.

Степан, коснувшись ступнями травы, спустил на землю лёгкое тело своё.

Пошёл, ни на кого не глядя, к стругу. Земля качалась, будто вода.

Черноярец и Трухметов, встречая его, подхватили под локти.

Помогли взойти в струг, устеленный медвежьими шкурами.

Степан уселся, вытянув распухшие, страшные, как коренья, ноги.

Черноярец и Трухметов толкнули стружок.

Они отчалили и заскользили прочь.

В богатой, шедшей им навстречу ладье сидел турский старик с прямым лицом и большими, как у лося, глазами. Осанка его была величественна.

Из-под белой ермолки-такке на плечи ниспадали белые волосы.

Серая, в белых седых клоках борода его косматилась.

…Иван не спрашивал ни о чём.

Все молчали.

Степан, не шевелясь, смотрел вдаль, видя несчётные облака, синь, степь.

…спустя час пристали к берегу.

Скинул тряпьё своё.

Распахнув руки, вошёл, нагой, в Дон.

…принесли мочало, щёлок в лужёном медном сосуде.

Долго, без пощад, тёр себя. Прах ссыпался кусками, как с глиняной стены. Остро торчали кости.

Отирался потом большим, со взрослого казака, рушником.

Иван остриг ему волосы, бороду. Крепко протёр голову водкой.

Подал новое платье: порты, рубаху, шерстяные чулки, чирики.

Одевшись, Степан повернулся к брату.

Обнял его.

Обнял Ивана Черноярца. Обнял Серёгу Кривого. Обнял Нимку Трухметова. Обнял Фрола Минаева. Обнял серба Горана.

Ему поднесли чашу вина.

Пригубив, тут