Предсказанная смерть. Шпионки на службе Екатерины Медичи - Мюриель Романа

Повержен юным будет ныне старый лев

В единоборстве, но на ратном поле

Очами в клетке золотой не уцелев:

Два класса и один – смерть в лютой боли.

Карлица устроилась в кресле перед столом – и то и другое кукольных размеров. Луиза невольно залюбовалась изящной мебелью. Королевские дети играли с ней, когда гувернантка Диана де Пуатье разрешала им навестить мать. Они полагали, что этот миниатюрный гарнитур выточили нарочно по их росту.

«Милые детишки!»

Карлица вынула из пышного рукава искусно вырезанную шкатулку, открыла ее и достала оттуда коричневую табачную палочку. Растерла кусочек в пахучую пыль. У Луизы защипало ноздри. Затем Дуроножка собрала чуть-чуть порошка крохотной серебряной ложечкой. Поднялась с места и протянула ее королеве. Екатерина осторожно поднесла ложечку к носу и вдохнула. Закрыв глаза и массируя висок, она опустилась в обитое кожей кресло.

– Луиза, как звали моего посла в Португалии?

– Того, кто открыл Вашему Величеству табак?

– Даже не думайте читать мне нотации, дорогая!

– Ни в коем случае, государыня. Просто запах табака господина Жана Нико мне претит.

– Жан Нико, ну конечно! Он был прав, у этого растения чудесные свойства. Ни одно другое средство так не облегчает головную боль. Подумать только, Испания до сих пор отказывается продавать нам его ростки. Если бы мой супруг пошел по стопам своего отца, Франциска Первого, – Царство ему небесное! – он бы отправил в Америки новые экспедиции, а не упорствовал бы в войне с Испанией! И чего ради, finalmente[4], чтобы ее проиграть? О Dio![5] – воскликнула королева. – Впрочем, я позвала вас не ради разговоров о Новом Свете.

Она выпрямилась и еще раз прочла драгоценные записи.

– Я ничего здесь не понимаю, – повторила она с досадой.

Луиза взяла с письменного прибора королевы чистый лист.

– Государыня, позволите?

Королева кивнула. Луиза подхватила перо, макнула его в чернильницу и переписала четверостишие.

Она присыпала листок песком, чтобы высохли чернила, затем закрепила его на рамке портрета Генриха II, скрыв нижнюю часть лица. Только глаза остались глядеть на них с неудовольствием.

– Прекрасная мысль, моя дорогая, – кивком поддержала Екатерина.

Луиза довольно улыбнулась. И подчеркнула первую строку.

– “Повержен юным будет ныне старый лев”: здесь речь о юноше, юном льве, – начала она.

– Тогда, если поменять порядок слов, – подхватила королева, – строка станет яснее: «Старый лев будет ныне повержен юным львом». То есть юноша победит того, кто старше.

Дуроножка обошла королеву кругом.

– Мы не знаем, о ком он говорит, – заметила карлица. – Однако если развить мысль Вашего Величества, то строка “В единоборстве, но на ратном поле” означает, что это случится на ратном поле во время поединка.

– Разве бывают поединки на поле брани? – возразила королева. – Это невозможно: когда идет битва, две армии сходятся в сплошном хаосе из тел.

Луиза погладила губы пером.

– Признаться, государыня…

– Пойдем дальше, – решила Екатерина, – возможно, отгадка в следующих строках. “Очами в клетке золотой не уцелев”. Золотая клетка? Темница?

– Если только это не пыточные клетки, при помощи которых король Людовик XI развязывал заключенным язык, – вставила карлица.

– Возможно, – задумалась Екатерина.

– “Два класса и один – смерть в лютой боли” — это понятно. Юный лев убьет старого, и тот умрет в муках.

– Может быть, Луиза, однако мы по-прежнему не знаем, кто умрет, когда и каким образом. А «два класса и один» – вовсе непонятно.

– Это неважно, государыня, главное мы знаем.

– Напротив, Дуроножка, нам следует сосредоточиться на том, что непонятно. «Класс», возможно, отсылает к латыни… Classis может означать и «класс», но также и «силу», в значении военных сил, армии.

– Выходит, мы возвращаемся на поле брани, государыня. «Два класса и один» – это две противоборствующих армии.

– Нет, Луиза, я знаю Нострадамуса, и ум у него извилист и узловат, как его трость. «Два класса и один» – это не количество армий на арене сражения, но последовательность. Сперва две битвы, затем одна.

– Ваше Величество упомянуло арену! Это же турнир! – воскликнула Дуроножка.

– Ты права! – обрадовалась Екатерина. – Тогда клеткой иносказательно назван шлем, который защищает голову.

– Да! Точно! Юный лев победит старого на турнире. Но какой старец будет…

– Нет, Дуроножка, – перебила Луиза, – он просто старше юного льва. А шлем, который его защищает, из золота, значит, это может быть только…

– …король! – проговорили они хором.

Луиза написала на листке большими буквами:

«Генрих II».

Мадлен

После того, как приходил пристав, у Мадлен пропал сон. Она и дальше говорила брату, что найдет выход. И хотя на самом деле не имела ни малейшего понятия, как к этому подступиться, выбора у нее не было. Поразмыслив, она решила, что лучше всего действовать нахрапом.

Сегодня она отправится просить помощи у сослуживца отца, советника Парламента господина Анна дю Бура, – разумеется, тоже гугенота. Мать ведь сказала, что он должен был остановить взыскание по их долгу? Наверное, отец не успел поделиться с ним своим затруднением. Если только тот не отказал в помощи. С тех пор, как король усилил гонения, единство сторонников Реформации поослабло. Каждый скрывал свою веру, а некогда постоянные собрания теперь не проводились даже тайно.

Конечно, несколько важных в королевстве людей приняли сторону Реформации, например принцы крови из Бурбонов – Конде и Наваррские, однако такое отступничество не только не смягчило, но, напротив, ожесточило королевский суд. Должно быть, причиной тому был страх, что их пример подтолкнет другие слои населения последовать им.

Невзирая на страх, Мадлен решилась явиться в Парламент, чтобы встретиться с Анном дю Буром, который и пред самим королем не боится говорить о своей вере. Парламент заседал во второй после Лувра парижской резиденции короля – де Турнель.

По такому случаю Мадлен надела свое лучшее платье, черное с накрахмаленным кружевным воротником. В доме все еще спали. Она оставила Пьеру записку о том, куда ушла, на их тайном языке: они пользовались им с детства, когда было нужно, чтобы родители не поняли. На сей раз она не хотела тревожить мать.

Завернувшись в легкую накидку, она вышла из дома. Весна стояла теплая. Лепестки цветущих вишен носились по ветру, как снежные хлопья. Надежда будто бы оживала в ней на ходу. Она повторяла про себя заученную речь, чтобы не заикаться и не лепетать перед выдающимся советником. И не забыла захватить оставленные приставом долговые бумаги. Она представляла, что советник примет ее в горностаевой судейской мантии; узнав о постигшем ее семью чудовищном роке, он предложит ей свою защиту