Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

и искренен в своём самообмане. А некоторые торгуют дружбой и раздают иудины поцелуи. Свет не видел надёжных людей от сотворения мира. Пьедставьте, один из моей свиты, поэтишко, объяснявшийся в вечной любви, пока я присутствовал на самых высоких позициях, чуть дунуло низложением, подло бежал в Петроград. А ведь мужская любовь крепче женской. Другой обожатель, воцерковлённый человек, головщик хора, оказался приставным прровокатором. С Вами я могу говорить обо всём пьедельно откровенно, Вы не имеете отношения к данным событиям, не заинтересованы в моём падении. Вам дурно? Вы побледнели.

– Нет-нет. Здесь душно.

– Просто Вы едите то, что не может называться пищей. Вы не голодаете? Мы с Марианной берём неплохой провиант по знакомству на закрытом складе. И не по ценам вольного рынка, а по вполне приемлемым. Пьедставьте, там обслуживаются сугубо совслужащие. Каково? Впрочем, всё в прошлом, всё в прошлом. Прошлое так кровожадно по отношению к человеку, оно отнимает лучшее без права на возврат. Я напрасно пригласил Вас в слишком пролетарское место. Хотя, что нынче не осоветилось? Ностальгия прригнала меня сюда. Прежде художественная галерея Лемерсье славилась картинами, скульптурой и своим буфетом. О былом напоминают здесь лишь остатки настенной мозаики. Но повести Вас в ресторацию оказалось бы опрометчивым с моей стороны. Рестораны сплошь под наблюдением уполномоченных. Не знали? К каждому известному питейному заведению приставлен такой особый человечек – филёр, на большевистский манер – куратор. Собственно, и не к питейным также приставлен. На всякой швейной фабрике, во всякой гимназии, в каждом пароходстве, страховом обществе, в каждом советском бюрократическом учреждении есть человечек неприметной внешности. За три года после их революции…

– Их?

– Именно. За три года соткана широкая система, опутывающая паутина. И меня опутали, сыграв на тщеславии и амбициях. Но их давление, что-то надломило во мне и отныне я манкирую обязанностями. Раньше я ненавидел епископат действующей православной церкви. Нынче похудевшие, неприкаянные, передвигающиеся пешком по городу попы, епископы и архиреи, вызывают во мне, не злобу, а сочувствие и жалость. Мой идейный противник патриарх Тихон достоин подьяжания – готовит себя к великому крестному пути. Согласитесь, не каждое церковное лицо в силах подьяжать и надеть венец мученика. «Слава Избавившему сокрушённую душу от уст львовых и Поставившему ея в Раю сладости!»

Вита испытующе взглянула, пробуя понять, перед кем выступает её собеседник: не толпа ли пасомых ему мерещится в её лице. И как раздражает эта новая его привычка грассировать – зачем он так коверкает язык, модно, что ли, говорить «под Ленина»? Из фата в шута. Под внимательным взглядом собеседницы Вениамин Александрович будто бы отрезвился.

– Не стану впадать в патетику. У нас в обновленчестве, к сожалению, всё пошло не в ту сторону. «Хлебные» места захватываются, бесталанные выдвиженцы пьетендуют на роль в исторрии, хотят попасть под перо Иловайского, застыть в веках. Отсюда подсиживание и доносительство.

– Не попадут. Иловайский прошлой, революционной зимой скончался.

– Аминь. Нездоровое соперничество даже в новой церковной иерархии. Представьте, на днях меня невосстановимо опозорили перед публикой. На очередном диспуте прямо на сцене извлекли документ, подписанный мною просто, как памятка, формуляр действий для обновленческих миссионеров в губерниях. Там подрробно разъясняются меры, которые должно применять к староцерковникам в случаях их отказа от перекочевания приходов в обновленчество. Одна из мер – это немедленное обращение к органам власти и непосредственно к ЧеКа. И вот на том диспуте оппонент-старовер меня обвинил, так сказать, в сотрудничестве с чекистами. Сделали из фитюльки сенсацию.

– Вениамин Александрович, так Вы не подписывали того формуляра?

– Отчего же не подписывал, мадмуазель? Что за нелепая наивность? Естественно, подписал. Но зачем же прилюдно вскрывать подоплёку, обнародовать? Есть же правила игры на политических диспутах. Непорядочно. Кто же мог предположить, что мой оппонент – раскольник – окажется столь неразборчив в средствах! Какие-то дикарские методы: правдой тыкать. А теперь неприятности с ВЧК. Меня подозревают в умышленном раскрытии секретной информации. Говорю же Вам, Вивея Викентьевна, круговой заряд неприятностей. В «Живой церкви» недруги обскакали. Сана хотят лишить. Должность в Казначействе уплыла. С Марианной разрыв. Чекисты заляпанным сапогом наступают на светлую ризу мою. Я пережил дрогнувшие ночи. И кто бы на моём месте не дрогнул? Но миришко христианский ответит мне за это.

– А не поделом ли, Великий Логофет? Не заслуженно ли?

Руденский опешил, возмутился последним замечанием визави, и девушке причину завершения неприятного экскурса не пришлось выдумывать. Расстались, немедля и не прощаясь, Логофет выскочил из столовой первым, потом неспешно вышла Вита. Унылый дождик, начавшийся к вечеру, окропил Неглинный проезд с нелепым каменным рабочим на барельефе Фирсановского пассажа, и вывеску «Дирижабльстрой», и зданьица-шкатулки на улице Эжена Потье, и Салтыковский переулок, казалось, – окропил полгорода, полсвета.

Виту, укрывшуюся палантином поверх пиджачка, спешно нагнал Руденский. И на ходу, сниженным тоном просил извинений, относя некоторую грубость и вспыльчивость поведения на счёт крайне тяжелой личной ситуации. Был милосердно прощён. Расставались почти друзьями, тем более что Вениамин Александрович пророчил нынешней встрече стать прощальной. Напоследок поделился с нею, единственной его конфиденткой, планом исхода. «Бежать, бежать. Покинуть Родину. Подальше от гробов. Вот стал восстанавливать свой французский, вырабатываю прононс. Je te croyais partie pour la France. Но как развязаться с ЧК? Как избавиться от революционных parvenu?» И в знак примирения сообщил о намерениях политического и церковного отделов Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем обморочить староверческие приходы, следом за синодальными. Никакой передачи храмов группам верующих не предполагается до признания ими нового Синода.

«Прощайте. Распрощайте. И под занавес, милая Вивея, не умолчу. Сирота, что я просил в дом взять, мышеглотательница, наушничала мне. А Лантратов Ваш – пустышка. Обыкновенный, слишком обыкновенный. И палантин выбросьте, черезчур мещанский».

Ветер встречный и сквозняк из проходной арки облепили тело одеждами, заставили убыстрить шаг. «Под занавес». Артист. Надо же, грассировать перестал. Едва подумалось, вполне сносный, когда не юродствует и не ёрничает, и вот напоследок гадостей наговорил. В нём будто два человека: один – сильная личность, с внутренней позицией объективной правды; другой – перевертыш. Одному, даже путем поражения в правах, удается защитить собственное «я» и сохранить свое нутряное, сокровенное, неприкасаемое. А другому предстоит разувериться в самом себе, сломаться. Что выберет? Или выбрал? И вот он уже не герой, не победитель, а проигравший, потерявший себя имярек. И всё одно, человек нелишаемый жалости. Что же заставляет его грозиться расстрелами? Что же, что так его гонит из страны, из столовки, из рясы, из обличья Великого Логофета? Страх? Иудин страх. Он покровителей своих испугался.

Дорогу домой