Декабристы. Мятеж реформаторов - Яков Аркадьевич Гордин

скрыть от нее, доколе не будет он на море Байкале, и, пригласив к себе в дом, объявил, на каком условии может жить с мужем. Она, услышав о том, упала на колени и с восторгом обещалась дать подписку, что отказывается от всего, не будет иметь даже связей с родными, готова идти пешком, лишь бы пустили ее к мужу».

Так писал Лавинскому не склонный к сантиментам Цейдлер.

17

По дороге Воше рассказывал, и Веневитинов с грустью его слушал, требуя подробностей.

Он сказал Воше: «Вы побывали в аду – как Дант».

Воше вспомнил Иркутск и ответил: «Но у меня было много Вергилиев. И грешники похожи были на святых».

На одной из станций Веневитинов, пока лошади отдыхали, написал письмо сестре. Он писал: «Я очень рад путешествию вместе с Воше. Это самый милый малый на свете, и я уже полюбил его всею душою».

При въезде в Петербург Веневитинова и Воше арестовали.

Хомяков проехал беспрепятственно и оповестил о происшедшем знакомых и родственников.

Арестованных держали на городской гауптвахте.

Веневитинова тщательно допросили и, не получив от него никаких ценных сведений, выпустили через двое суток.

Во время допросов генерал Потапов кричал на него. Это произвело на поэта, впечатлительного и болезненного, тяжкое действие. На гауптвахте он сильно простудился.

Через три месяца Веневитинов умер.

Воше, с его больной грудью, перенес заключение и допросы стойко. Он не сказал ничего, что могло бы повредить его друзьям. Нет, он не имеет никаких поручений в столицу. Нет, он не вез никаких писем. Он вез только собственный свой дневник, который при аресте у него отобрали.

Дневник Воше был представлен императору. Николай читал его с карандашом, подчеркивая и делая знаки на полях. Окончив чтение, он сказал Бенкендорфу: «Этому человеку не место в России. Он не любит ее».

«Он сам просил разрешения уехать во Францию», – отвечал Бенкендорф.

18 ноября 1826 года Воше был освобожден от ареста.

Ему был дан месяц на устройство дел.

19 ноября графиня Лаваль писала Екатерине Ивановне: «Мы только что узнали от твоего компаньона по путешествию, дорогая Каташа, что ты перенесла трудности столь долгого и трудного пути с необычайным мужеством».

14 декабря Воше отправил с невестой Анненкова Полиной Гебль письмо в Москву графине Потемкиной.

«Только два слова, дорогая графиня; я боюсь собственной тени, и нужно было сильное стремление помочь человеку, чтобы я осмелился обратиться к Вам с несколькими строками через госпожу Поль, которая готовится ехать в мою милую Сибирь. Вы могли бы оказать большую услугу этой несчастной, и я, не колеблясь, советую ей явиться к Вам, чтобы получить все сведения, которые могут быть ей полезны. Я лишился всего, у меня отняли все, даже память, которая запечатана. Но есть воспоминания, которые никакая человеческая сила не может изгладить: они в Сибири, они в Вас, дорогая графиня, они в доброй княгине Зинаиде. Прощайте, дорогая графиня, мое почтение графу; благоволите напомнить обо мне семейству Шаховских, которое я уважаю и люблю; прощайте, дорогая графиня; жду рассвета, чтобы сесть в экипаж и ехать во Францию.

Вспоминайте иногда глубоко уважающего Вас

Карла Августа Воше.

Будьте спокойны насчет результатов расследования; все было сделано в пользу тех, которые будут постоянно предметом наших помыслов и нашей любви; один я уезжаю, это нужно, и я первый просил позволения уехать, раньше, чем мне это было предписано. На случай, если б я мог быть Вам полезен во Франции, я живу в Марселе. Der. des Benches du Rhoue rue Tontgrand № 29».

Письмо это, полное намеков, расшифровывается совершенно ясно: «Я лишился всего, у меня отняли все, даже память, которая запечатана». Это о дневнике, конфискованном при аресте, и о приказании молчать о Сибири.

Особенно важна приписка: «Один я уезжаю, это нужно, и я первый просил позволения уехать…» Он уезжал за границу один – мысль о побеге ссыльных пришлось отложить до других времен. В Иркутске она оказалась неисполнима. Ему нужно было ехать. Он должен был рассказать о том, что видел. Ведь он был единственный свидетель.

Полина Гебль с его письмом ехала в Москву, а его самого экипаж Лавалей уже нес к польской границе.

Он знал, что уезжает навсегда, что никогда больше не увидит этих людей и что самое высокое время его жизни – позади.

Снегу на дороге было мало. Полозья выли и скрежетали. И от дорожной тряски у него болела грудь.

С той ночи, когда на площади у Сената соскребали кровь и посыпали мостовую свежим снегом, прошел год.

18

Ноябрь и декабрь 1826 года Сухинов с товарищами провели в Московском тюремном замке.

Барона Соловьева посетил его брат и оставил ему триста рублей. Но часть денег Соловьев тут же раздал другим несчастным, часть была потрачена на покупку необходимой одежды. А оставшиеся двести рублей ночью украли у него из-под подушки.

Черниговские офицеры опять остались нищими перед пешей дорогой в Сибирь.

Быстрицкий тяжело заболел, и его до выздоровления оставили в Москве.

Трое других вышли из Москвы 1 января 1827 года.

«Вьюги, метели и жестокие морозы встречали и провожали их на пути. Те же бедствия начались снова и не раз заставляли их вспомнить тюремное заключение в Московском замке. Однако по мере того, как они удалялись от границ Европейской России, их положение видимо улучшалось, несмотря на то, что они нуждались во всем по-прежнему. Известно, что до границы Азиатской России нет этапов; тюрьмы, наполненные всегда арестантами, темны, нечисты и смрадны; в Сибири же, напротив, построены довольно просторные этапы, в которых можно провести ночь утомленному трудною дорогою арестанту с некоторым удобством. Разумеется, это улучшение есть относительное к тому состоянию, в котором они находились; но такая дальняя и медленная дорога, сообщество развратных и порочных людей, нужда, холод, лишение всякого пособия, неизвестность о родных и друзьях, мысль никогда не видеть родины и мрачная, страшная будущность, все это может поколебать человека с самою твердою душою, и все это было представлено испытать нашим изгнанникам».

Соловьев впал в тихое отчаяние. Мозалевский шел, не видя ничего вокруг.

Ненависть и ярость Сухинова дошли до того предела, когда человек способен вынести любые лишения и решиться на все. Он стал деятельным. Он начал заговаривать с каторжанами, чего раньше никогда не делал. Некоторые из них уже бывали в сибирских заводах, и Сухинов выспрашивал у них о тамошней жизни.

Он думал теперь только об одном – о будущем мятеже.

В январе 1827 года Сухинов и его товарищи миновали Владимир.

Карл