Декабристы. Мятеж реформаторов - Яков Аркадьевич Гордин

Человека звали Григорий Андреевич Цветаев. Был он из дворовых людей. В Сибирь его сослали за побег, наказав при этом розгами. Был он человеком грамотным. В Иркутске «занимался вольнонаемно письменными делами в Казенной палате». Обучал грамоте детей.

И вообще, насколько в писаниях Петрова и во всем его поведении виден человек злобный, с ясной повадкой канцелярского крючкотвора и мошенника, настолько доброе впечатление производит Цветаев.

О доносах он, судя по всему, не помышлял. В историю эту завлекли его обстоятельства.

Как служащий Казенной палаты был он в сентябре 1826 года – вскоре после распределения осужденных по близ Иркутска лежащим заводам – прикомандирован к ревизору Попову, который следил за содержанием декабристов.

Вместе с Поповым приехал он в Александровский завод, где содержались братья Борисовы, Артамон Муравьев и Василий Давыдов. По приказанию Попова он должен был проверять канцелярские книги завода, в том числе Горный журнал, представленный управляющим Ильей Андреевичем Петуховым.

И между страниц Горного журнала наткнулся на письмо Оболенского Петухову. Так что в этой части доноса Петров не лгал.

Дальше было так. Находившийся в это время на заводе Петров ночевал в одной комнате с Цветаевым и увидел письмо. Когда Цветаев вышел, Петров схватил письмо и стал читать. Вернувшись, Цветаев письмо отобрал, но дошлый регистратор уже понял, чем дело пахнет. Он стал шантажировать Цветаева, подбивая его на донос. Цветаев обещал донести. Но так и не сделал этого. Единственно, что он сделал, – под давлением Петрова взял себе письмо. И тогда – через год – Петров написал свой донос.

На следствии Цветаев отдал хранившееся у него письмо Оболенского.

«Касательно ж какие планы чертили на винокуренных заводах преступники, – показывал Цветаев, – то действительно ли они чертили здесь или еще прежде не знаю, а только в сентябре или октябре месяцах прошлого года будучи я по знакомству с людьми статского советника Горлова видел, как жена преступника Трубецкого приезжала к нему и привезла две ландкарты или карты, которые я с другой комнаты видел, как они рассматривали, при коих находились две тетради примерно по дести, но что в них написано, а также равно к чему служить могут и планы не знаю».

Стало быть, отметается только безумное утверждение Петрова о возобновлении тайного общества, которое уже действует.

Письмо Оболенского действительно существовало – оно подшито к делу. Планы, которые видел Цветаев в руках государственных преступников на Александровском заводе, – проект церкви, которую Муравьев и Давыдов собирались построить в заводе на свой счет.

Остается показание Цветаева о картах, которые Екатерина Ивановна Трубецкая рассматривала вместе с Горловым.

Не верить Цветаеву нет оснований. Ведь все остальное он не выдумал. И маловероятно, чтобы он стал выдумывать такую необычную ситуацию, как совместное изучение географических карт – ландкарт – женой государственного преступника и председателем губернского правления. Если бы о ком другом шла речь, можно было бы усомниться. Но Горлов, старый знакомец Трубецкого и Волконского, единомышленник-масон, приятель Батенькова, приказавший в нарушение законов расковать преступников, – Горлову Трубецкая могла довериться.

Что было целью этих географических занятий?

В тот момент казалось, что вопрос о местопребывании восьми декабристов, осужденных по первому разряду, решен. Сами они готовились к длительной жизни в окрестностях Иркутска. Стало быть, обсуждать с картой дальнейший путь не было оснований.

Предметом разговора Трубецкой и Горлова над ландкартой могло быть только одно – побег.

Княгиня Екатерина Ивановна с ее твердостью и решительностью не склонна была оставить мужа навсегда в этих богом забытых местах. Идею побега она обдумывала тщательно и всесторонне.

Но именно исследование карты и должно было ее убедить, что бежать из Иркутска невозможно. Некуда было бежать. Путь в Россию был закрыт. Путь в Китай был неимоверно труден и, главное, бессмыслен – китайцы либо убивали беглецов, либо выдавали их русской пограничной страже…

Мысль о побеге пока надо было оставить.

Это происходило в двадцатых числах сентября 1826 года, ибо Трубецкая приехала в Иркутск 16 сентября и первые дни ей было не до ландкарт, а Воше уехал из Иркутска не позднее 25 сентября.

Княгине Екатерине Ивановне необходимо было выяснить возможности побега до отъезда Воше и с ним сообщить в Москву и Петербург.

Известия Воше повез неутешительные.

Но Воше еще не доехал до Нижнего Новгорода, а уже ситуация, как мы увидим, совершенно изменилась.

Наступил октябрь 1826 года.

И только через год коллежский регистратор Петров, учуяв своим крысиным чутьем, что положение Горлова пошатнулось и он уже не страшен, подал свой донос, в котором все замыкалось на Горлове.

Следствие по делу о письме Оболенского и ландкартах кончилось не в пользу доносчика. Ведь для Лавинского дать ход делу – значило признать, что еще год назад государственные преступники что-то затевали, а он, генерал-губернатор, все это проморгал. Лавинский не мог на это пойти.

Показания Цветаева были объявлены результатом его глупости. Хотя он был явно не глупец.

И Петров, и Цветаев были посажены на время под арест.

Но осенью 1826 года уже шло другое следствие. Следствие по делу действительного статского советника Горлова, попустительствовавшего государственным преступникам. Эпизод с ландкартами там не всплывал, но зато всплыло многое другое.

13

5 ноября 1826 года Бенкендорф отправил письмо Бахметеву.

«Милостивый государь мой

Алексей Николаевич!

Я имел счастье доводить до сведения Государя Императора письмо Вашего Превосходительства о секретаре графа Лаваля Воше.

Его Императорское Величество принял с благоволением сведения Ваши о сем человеке, поручил мне Вам изъявить свою признательность.

Исполняю с чувствительным удовольствием сию Высочайшую волю, честь имею быть с совершенным почтением и преданностью

Вашего Высокопревосходительства

покорнейший слуга

А. Бенкендорф».

А что, собственно, они могли написать Бахметеву? В то время – осенью 1826 года, вскоре после казни пятерых – Николай еще не решался делать выговоры государственным людям такого масштаба, как генерал-губернатор пяти центральных губерний. Ведь у этих людей была в руках реальная власть.

Николай выразил Бахметеву свое благоволение, но судьба генерал-губернатора была решена.

Письмо было отправлено 5 ноября. А еще 2 ноября сведения о Воше были переданы начальнику Главного штаба барону Дибичу.

3 ноября Дибич отправил доверенное лицо – подпоручика Белоусова – с командой «по тракту от С.-Петербурга до Нижнего Новгорода с тем, чтобы при встрече с секретарем гр. Лаваля иностранцем Воше взял его и, опечатав все находящиеся при нем бумаги и имущество, доставил как оные, так и его самого куда повелено».