Декабристы. Мятеж реформаторов - Яков Аркадьевич Гордин

Распорядившись везти ссыльных в Иркутск ночью, Цейдлер надеялся, что княгиня Трубецкая об отъезде их за Байкал узнает поздно – когда они будут далеко. Он надеялся, что внезапное исчезновение мужа и его товарищей отрезвит княгиню и отвратит от мысли следовать за ними в Нерчинск.

Не тут-то было.

Цейдлер писал Лавинскому: «Хотя были взяты все меры предосторожности, чтобы Трубецкая о том не узнала, однако она была извещена о сем каким-то человеком (о котором не премину узнать) и, вскочив с постели, бросилась пешком по городу, забежала на гауптвахту, потом в полицию, но, не найдя там преступников и узнав, что в казачьей полковой, побежала туда и, встретя там повозки, ехавшие из города с преступниками, бросилась вперед лошадей, но Трубецкой тут же ее успокоил и был уведен, после чего она прибежала ко мне в дом в таком отчаянном состоянии, что я не решился отказать ей съездить на первую от Иркутска станцию в сопровождении чиновника, дабы, простившись с мужем, тот час же возвратилась».

Если до сих пор декабристы могли надеяться и надеялись на амнистию, ждали со дня на день – как Якубович – фельдъегеря с манифестом, то теперь они поняли, что на милость Николая рассчитывать им нечего. Они могли надеяться только на самих себя.

6 октября 1826 года их в спешке, под сильным конвоем повезли к Байкалу.

15

Едва переодевшись и помывшись с дороги, Воше предстал перед княгиней Зинаидой Волконской и графиней Елизаветой Потемкиной, урожденной княжной Трубецкой.

Он рассказал им о жизни Трубецкого и Волконского в заводах, жизни хоть и скромной, но терпимой, о надеждах княгини Екатерины получить разрешение поселиться вместе с князем Сергеем, о том, что мысль о побеге за границу она пока оставила. Рассказал о том, что в Иркутске у них много друзей, которые наперебой стараются услужить и облегчить участь несчастных. Что главный друг – важный человек в городе: председатель губернского правления Горлов.

Потом Воше до ночи читал им свои записки, которые вел в Сибири ежедневно.

Ночью у него стала сильно болеть грудь, чего давно не бывало.

Он не спал и, глядя в потолок, на котором скорбно покачивалась из стороны в сторону огромная тень от пламени ночника, думал, что если ему суждено скоро умереть, то теперь, побывав в Сибири и послужив этим людям, он может умереть со спокойной душой. И что перед смертью он будет благословлять княгиню Екатерину, которая подняла его с собой на такую высоту, на которую он один никогда не взошел бы. Он думал о том, что куда бы он теперь ни поехал, где бы ни жил, великая жертва и терпение этих людей будут заслонять от него все мелкие невзгоды жизни.

На другой день стали думать, как ему добраться до Петербурга. Письма из Сибири для Лавалей Потемкины отправили со своим человеком еще накануне. Но самого Воше могли перехватить по дороге.

И тогда княгиня Зинаида вспомнила, что в Петербург собираются два ее молодых знакомца – поэты Веневитинов и Хомяков. Она отправилась с Воше к Веневитинову.

Еще через два дня Воше, сидя в карете рядом с Веневитиновым, благополучно выехал из Москвы. Хомяков ехал за ними в своем экипаже.

В тот же день начальник 2-го округа корпуса жандармов генерал Волков получил от своих агентов в доме Потемкиных донесение о прибытии в Москву и отъезде в Петербург секретаря графа Лаваля.

Волков немедленно послал курьера Бенкендорфу.

16

6 октября 1826 года гражданский губернатор Иркутской губернии Цейдлер доносил генерал-губернатору Восточной Сибири Лавинскому, находящемуся в Петербурге и заседающему в Секретном комитете: «Преступники, по снабжению некоторых из них казенною одеждою, отправлены мною в двух партиях на 10-ти почтовых подводах с употреблением казенных прогонов и обыкновенного довольствия из экстраординарных сумм, и при двух казачьих офицерах, четырех урядниках, четырех жандармах и осьми казаках для надзора за ними в Нерчинский завод; для местного надзора назначен верхнеудинский квартальный надзиратель Козлов, как чиновник, известный по своей благонадежности. С наставления, данного ему, также и горному управителю Благодатского рудника, на котором они должны быть помещены, при сем честь имею представить в списках».

Инструкция, данная Козлову, звучала так:

«1. Преступники сии должны быть содержимы и употребляемы как ссыльно-каторжные и во всем обходиться с ними как с подобными сему классу людьми.

2. Наблюдать, чтобы они не имели никаких связей с прочими ссыльными кроме необходимых, не заводили скопищ, не вели разговоров на иностранных языках, не имели у себя сборищ и вообще вели бы себя как требует порядок заводской.

3. Надзор ваш простирается во время свободное от работ; во время же работы имеет таковой горное начальство…

4. Переписку между ими не дозволять и строго им воспретить, а если они желают писать родственникам или женам, то письма таковые должны вручать вам, а вы запечатав их в конверт имеете присылать ко мне; но строго воспрещается, чтобы прекращены были все другие пути к переписке с кем бы то ни было.

В наставлении горному начальству Благодатского рудника говорилось:

«Употреблять их в настоящие горные работы в две смены по четыре человека, размещая оных по разным выработкам, так чтоб они не имели между собой свидания, ставя в работу каждого из них с надежным человеком, коему и отдавать его на руки… Иметь неусыпное наблюдение, чтобы они не имели никаких связей с обращающимися в тех же работах преступниками, чтобы не могли получать через них или через кого-либо крепких напитков, писем, записок или денежного пособия».

В обеих инструкциях появился новый момент – стремление изолировать государственных преступников от обыкновенных каторжан, не допустить влияния политических на уголовных.

Когда Цейдлер пишет: «чтобы… вели бы себя как требует порядок заводской», то он пишет заведомую ложь. Заводской порядок вовсе не предусматривал изоляцию одних преступников от других.

Эти требования диктовала мысль о декабристах как возможных возмутителях каторжан. Боялись бунта всей Восточной Сибири.

Выпроводив из Иркутска восьмерых декабристов, Цейдлер мог бы вздохнуть, если бы не Трубецкая.

Екатерина Ивановна умоляла, настаивала, требовала, чтоб ей разрешили ехать вслед за мужем.

«Трубецкая, быв несколько раз у меня в доме, была всемерно убеждаема, чтоб переменила свое намерение, но ни картина жизни, ни судьба будущих детей не могли ее к тому убедить, и она, утверждаясь на записке, полученной от князя Голицына, в которой изъявил он, что государь император не препятствует ей ехать к мужу, остается совершенно непреклонной. Перемену места назначения ее мужа я старался