Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

и принимают, за ветошь, за мочало драное. Не стесняясь, обсуждают такое… В присутствии…моём. Вам и в голову не придёт. К примеру, у дам обсуждают-с форму vagina dentata. Какая длина, какая изогнутость…

Леонтий Петрович засмотрелся на ветку рябины за окном, раскаченную нарядной пичужкой, вцепившейся коготками в кору. Бессмысленное бормотание ветеринара шло ровной баритонной волной и не мешало думать о своём. Вот говорят, русский призывает зиму. Может, и призывает. Но как долго сердце ждёт тепла. Как устаёт русский человек от стужи, от забирающего силы и жизни мёртвого холода. Впрочем, и от иссушающей жары устаёт. Русский настроен на сменность времён, на очередность погод, на разницу ландшафтов, на своевременность и сменяемость. Как иной раз раздражает затянувшееся межсезонье, слюнявость слякотной осени, когда организм мается в предчувствии холодов и маета отпускает лишь с приходом первых морозов. То же и с ожиданием весны: невыносимы резкие повороты на зиму, на холода, туда, обратно во вьюгу.

Ветка вдруг спружинила под лапками, и пичужка непостижимо чудесно опираясь о воздух, взметнула ввысь. И профессор, будто уходил, снова вернулся в комнату. Через ничего не значащее, балагурное, пустозвонное про варфоломеевскую резню, гугенотов и католиков, смутно уловил новое в монологе гостя, подспудно тревожащее сообщение.

– Грядёт в чекистских рядах большое аннулирование. В открытую сплетничают про своих: фанатиков и нуворишей-временщиков. Думаю, сами относятся как раз ко вторым. Уж больно жадно о барыше толкуют. Под ногами у них горит землица-то. Недавно дебатировали о модном священнике из «Живой церкви». Не поверите, на банном полке и за карточным столом в предбаннике решаются судьбы людей. Лидера живоцерковников на днях сана лишат. Да-с. А я пока одному пятки отпариваю, а другому массирую его радикулит, слушаю, слушаю и поражаюсь. Перескажу потом матушке и сестрице за чаем – не верят. Обзывают психом, наветчиком на Советскую власть. А с неделю назад обсуждали в парилке одну каверзу. Слыхали Вы про церковные «двадцатки»? В приходах набирают двадцать человек, берущихся ответствовать за храмовое хозяйство. А после тех самых людей и сажают, как членов контрреволюционных организаций. Так списком и идут людишки в острог. Иной раз видится мне, я – в аду. Обречён наблюдать их голые тела, слушать сладострастные речи или, того хуже, речи инстинктивных человеконенавистников. «Капитан» часто рассказывает второму, безглазому, про некого Пехлевана. Изуверу-кнутобойцу всё одно чьи косточки раздробить: священника или офицера – оба враги победившей власти. Варфоломеев упивается рассказами о средневековых пытках своего подручного. Тот волосяными полотенцами протирает свежие раны мучеников или граблями, сколоченными из палки с гвоздями, сдирает им кожу. По-моему, слушающий его сотоварищ каждый раз вздрагивает, и ладони его пахнут резче при одном имени кнутобойца. А рассказывающий наслаждается видом дрожи у визави. Моих рефлексов они в счёт не берут. Я всего лишь услуга, человек без плоти. Но Леонтий Петрович, может быть, я и раздёрганный неврастеник, а всё же имею душу. Я тип русского неудачника, но не по своей вине. Это ведь так Вашему Богу угодно.

Профессора смущало нечто пропущенное, на чём внимание споткнулось, но покатилось вслед безостановочной словоохотливости гостя. «Начитался про резню. А все-таки спросить».

Вошла тётка, неся блюдце с морковною пастилой. Поставила молча и с поджатыми губами вышла.

– Ну, вот не просили, а угощение получили. А что Вы говорили о гугенотах?

– А я думал, Вы совсем не слушаете меня. Я говорил о «варфоломеевской ночи». Чекистики говорят, одним выстрелом двуглавого орла убьём. Кража. Вызнают, что в церкви имеется ценного. Засылают гонцов – евреев-маклеров, торгашек, пробуют с их помощью выкупить стоящее. Если с клиром не выходит сговориться, то инсценируют кражу. Ценное себе, а причт и клирошан обвиняют в неумении вести хозяйство и сохранить культовые ценности – государственное добро. Стало быть, расторгай договор. На этот раз в храм Илии Пророка идут.

– …Как Илии Пророка? Когда?!

– Хотел я спросить Вас, Леонтий Петрович, пусть я и роковой тип, несчастен от рождения, но почему всё же не подался в коммунисты в ячейке нашего банно-прачечного треста? Не потому ли, что прежняя тяга к интеллигентности спасла? И не подвиг ли это нашего времени, в некотором роде?

– Не вступить в коммунисты нынче подвиг?

– Я совсем другое сказал. Вот заходил я намедни в ваш храм. Погреться. Не пустили дальше апостольских колонн, хоть и литургия не шла. Часы кто-то читал. Ходят бородачи подпоясанные, косматые. А на меня один в кафтане с газырями кэк… надвинулся и ну, гнать. А дьячок местный, хиленький, заступился. Пусть, говорит, греется. Понял, замёрз я. Не от стужи. Хотел лица увидеть и лики. Мужики ваши заросшие, а лицами чистые. И дьячка лицо светится внутренним светом против озверевших рож. Слушайте, а у меня к Вам предложение. Давайте обменяемся. Я вот такую штуку Вам, а Вы мне вон то красное яичко, пасхальное.

Черпаков вытащил из кармана лампочку-пятиватку и положил её в вазочку на комоде вместо деревянного яйца. Яйцо рассматривал на ладони.

– А?

– Берите, берите. Зачем же лампочку выкрутили?

– А в виду эгоистического чувства.

– Наверняка знаете, что в храме Илии Пророка кража готовится?

– Наверняка.

– Когда же?

– А сегодня какой день?

– Суббота.

– А не четверг? Через три дня собирались. Вот с воскресенья на понедельник и будет «варфоломеевская ночь». Однако, форсироваться мне надо, спешу в бани. На трамваи рассчитывать не приходится.

Уходя, Черпаков замялся на порожке. Выглядывал Прасковью Палну, попрощаться из приличия. Но тётка нарочно не показывалась. По тишине в квартире профессор понял: ни Мушки, ни Костика. Да и к лучшему, потому что новости получены поражающие, срочно бежать к Буфетову или Колчину.

– А Бог Ваш такой, что от Него защищаться надо.

– Не каждому.

– Каждому. Не верю я, не верую!

– Все люди Божьи. Просто некоторые ещё и христиане.

– Бог ваш и священников не бережёт. Иерей-то слободской вчера расстрелян. Да-с. Смирна и бальзам, и кассия – от одежд твоих… смирна и стакти, и кассиа.

Последние слова уходящего гостя словно пришпилили хозяина дома, копьём пронзили наскрозь и прикололи к половицам. Гость на крыльце швырнул с досадой что-то под ноги и не затворив подъездной двери, пошёл проулком. А хозяин всё паралично стоял в дверях квартиры. На сквозняк и хлопанье рам выглянула в коридор тётка. «Что, что?» Пихнула легонько в спину. Тогда только профессор на деревянных ходулях вместо ног, спустился по ступеням внутренней лестницы, затворил входную дверь, подняв с порога бумажку. В руках оказалась его карточка с просьбой к доктору Подснежникову принять пациента. Евсиков вставил лампочку в пустой патрон над дверью и